Дядя Бернак. Тайна Клумбера. Роковой выстрел (сборник)
Шрифт:
Однако как далеко от моих детских воспоминаний было все то, что я увидал в действительности! На севере выдавался длинный низкий мыс (я не помню теперь его названия); при вечернем освещении он сохранил тот же сероватый оттенок, как и коса с другой стороны, но теперь, когда темнота рассеивалась, мыс этот постепенно окрашивался в тускло-красный цвет остывающего раскаленного железа. В эту бурную ночь мрачные струи воды, то видимые, то словно исчезающие с движением лодки, попеременно взлетавшей на гребень волны и опускавшейся, казалось, носили в себе какое-то неопределенное, но зловещее предостережение. Красная полоса, разрезавшая тьму, казалась гигантской саблей с концом, обращенным к Англии.
– Что это такое, наконец? – спросил я.
– Это
– Откуда же лорд Нельсон получает известия о Наполеоне? – спросил я, сильно заинтересованный последними словами моряка.
Моряк указал мне куда-то поверх моего плеча, казалось, в беспредельную мглу, где, приглядевшись внимательнее, я рассмотрел три слабо мерцавших огонька.
– Сторожевые суда, – сказал он своим сиплым, надтреснутым голосом.
– Андромеда, сорок четыре, – добавил его товарищ.
Моя мысль все время вращалась около этой ярко освещенной полосы земли и этих трех маленьких огненных точек на море, находившихся друг против друга, представляя собою двух боровшихся великанов-гениев лицом к лицу, могущественных властелинов каждый в своей стихии – один на земле, другой на море, готовых сразиться в последней исторической битве, которая должна совершенно изменить судьбу народов Европы. И я, француз душою, неужели я могу не понимать, что борьба на жизнь и на смерть уже предрешена! Борьба между вымирающей нацией, в которой население быстро уменьшается, и нацией быстро растущей, с сильным, пылким, молодым поколением, в котором жизнь бьет ключом. Падет Франция – она вымрет; если будет побеждена Англия, то сколько же народов воспримут ее язык, ее обычаи вместе с ее кровью! Какое громадное влияние окажет она на историю всех народов!
Очертания берега становились резче, и шум волн, ударявшихся о песок, с каждым ударом весла отчетливее звучал в моих ушах. Я мог вполне рассмотреть быстро сменявшийся блеск буруна как раз против меня. Вдруг, пока я вглядывался в очертания берегов, длинная лодка выскользнула из мглы и направилась прямо к нам.
– Сторожевая лодка, – сказал один из моряков.
– Билл, голубчик, мы попались! – сказал второй, тщательно запрятывая какой-то предмет в один из своих сапог.
Но лодка быстро скрылась из виду и со всей быстротой, какую могли ей сообщить четыре пары весел в руках лучших гребцов, понеслась в противоположном от нас направлении. Моряки некоторое время следили за нею, и их лица прояснились.
– Они чувствуют себя не лучше нас, – сказал один из них. – Я вполне уверен, что это разведчики.
– Должно быть, вы не единственный пассажир, направляющийся к этим берегам сегодня, – заметил его товарищ. – Но кто бы это мог быть?
– Будь я проклят, если я знаю, с кем была эта лодка. Нри виде ее я спрятал добрый мешок тринидадского табаку в сапог. Я уже имел случай познакомиться с внутренним расположением французских тюрем и не хотел бы возобновлять это знакомство. А теперь в путь, Билл!
Спустя несколько минут лодка с глухим неприятным шумом врезалась в песчаный берег. Мои пожитки были выброшены на берег. Я стоял около них, пока один из моряков, столкнув лодку в воду, впрыгнул в нее и мои спутники стали медленно удаляться от берега.
Кровавый отблеск огней на западе совершенно рассеялся, грозовые тучи простирались по небу, и густая черноватая мгла нависла над океаном. Пока я следил за удалявшейся лодкой, резкий влажный, пронизывающий насквозь ветер дул мне в лицо. Завываниям его словно аккомпанировал глухой рокот моря. И вот в эту бурю, ранней весной 1805 года, я, Луи де Лаваль, на двадцать первом году своей жизни вернулся после тринадцатилетнего изгнания в страну, в которой в течение многих веков наш род был украшением и опорой престола. Неласково обошлась Франция с нами: за всю верную, преданную службу она отплатила нам оскорблениями, изгнанием и конфискацией имущества. Но все было позабыто, когда я, единственный представитель рода де Лавалей, опустился на колени на ее священной для меня земле и, в то время как резкий запах морских трав приятно щекотал мои ноздри, я прильнул губами к влажному гравию.
Глава II
Соляное болото
Когда человек достиг зрелого возраста, ему всегда приятно оглянуться назад, на ту длинную дорогу, которой он шел. Словно лента, простирается она перед ним, то освещенная яркими лучами солнца, то скрывающаяся в тени. Человек знает теперь, куда и откуда он шел, знает все извилины и изгибы этой дороги, порой грозившие ему, порой сулившие покой и отдых путнику. Теперь, пережив длинный ряд лет, так просто и ясно все кажется ему.
Много лет прошло, много воды утекло с тех пор, но никакой период моей жизни не представляется мне с такой поразительной ясностью, как этот бурный вечер. Даже теперь, когда мне приходится быть на берегу моря, когда солоноватый, специфический запах морских водорослей щекочет, как тогда, мои ноздри, я невольно мысленно переношусь к тому мрачному бурному вечеру, на влажный песок берега Франции, так неласково встретившей меня.
Когда я наконец поднялся с колен, первым моим движением было запрятать подальше кошелек. Я вынул его, чтобы дать золотой моряку, высадившему меня, хотя я нисколько не сомневался, что этот молодец был не только богаче меня, но к тому же имел более обеспеченные доходы, чем я. Сначала я было вынул серебряную полукрону, но не мог принудить себя дать ему эту монету и в заключение отдал десятую часть всего моего состояния совершенно постороннему человеку. Остальные 9 соверенов я с большими предосторожностями спрятал обратно и, присев на совершенно плоскую скалу с явными следами прилива моря, которое никогда не достигало самого верха ее, принялся обдумывать со всех сторон свое положение. Необходимо было решиться на что-нибудь. Я был очень голоден. Холод и сырость пробирали меня насквозь; резкий, пронизывающий ветер дул мне в лицо, обдавая с ног до головы брызгами воды, раздражавшей мои глаза. Но сознание, что я уже не завишу от милосердия врагов моей родины, заставило сердце мое радостно биться.
Положение мое, собственно говоря, было очень тяжелым. Я хорошо помнил, что наш замок находился милях в десяти отсюда. Явиться туда в такой поздний час, растрепанным, в мокром и грязном платье, явиться таким образом перед никогда не виданным дядей! Нет, вся моя гордость возмутилась против этого. Я представлял себе пренебрежительные лица его слуг при виде оборванного странника из Англии, возвращающегося в таком грустном виде в замок, который должен был ему принадлежать. Нет, я должен найти приют на ночь и только потом уже, на досуге, приняв по возможности приличный вид, предстать перед моим родственником.
Но где же найти приют от этой бури? Вы, вероятно, спросите, почему я не отправился в Булонь или Этапль. К сожалению, та же причина, которая заставила меня высадиться на этом берегу, мешала мне явиться туда, потому что имя де Лавалей находилось на первом месте в списке изгнанников. Недаром отец мой был энергичным предводителем маленькой партии лиц, приверженцев старого порядка, имевших довольно большое влияние в стране. И хотя я совершенно иначе смотрел на вещи, я не мог презирать тех, которые так жестоко поплатились за свои убеждения. Это совершенно особенная, весьма любопытная черта характера французов, которые всегда стремятся к тем, кто решился на большую жертву, и я часто думал, что если бы условия жизни были менее тягостными, Бурбоны имели бы меньше или, по крайней мере, менее благородных приверженцев.