Дядя Бернак. Тайна Клумбера. Роковой выстрел (сборник)

Я смело могу сказать, что прочел письмо моего дяди не менее ста раз, и вполне уверен, что выучил его наизусть. Тем не менее я снова вынул его из кармана и, сидя у борта парусного судна, принялся пробегать его так же внимательно, как и в первый раз. Оно было написано резким, угловатым почерком человека, начавшего жизненный путь деревенским стряпчим, и было адресовано на имя Луи де Лаваля. При этом забота о немедленной доставке письма адресату была возложена на Вильгельма Харгрева, владельца гостиницы «Зеленый Человек» в Эшфорде и многочисленных бочек не оплаченного пошлиной коньяка с берегов Нормандии. Вместе с бочками прибыло и письмо, попавшее таким образом

«Мой дорогой племянник Луи, – так начиналось письмо, – теперь, когда скончался твой бедный отец и ты остался один в целом свете, я уверен, что ты не захочешь продолжать вражду, которая исстари существовала между членами нашей семьи. В эпоху революции во Франции твой отец открыто перешел на сторону короля, тогда как я всегда был на стороне народа. Ты знаешь, к каким печальным результатам привел этот поступок твоего отца: он был принужден покинуть страну. Я же сделался владельцем имения Гросбуа. Я понимаю, как тяжело тебе было примириться с потерей родового имения, но сознайся, что все же лучше видеть это имение в руках одного из родственников, чем посторонних людей. Смею тебя уверить, что от меня, брата твоей матери, ты не можешь встретить ничего, кроме любви и уважения. А теперь позволь мне дать тебе несколько полезных советов. Ты знаешь, я всегда был республиканцем, но с течением времени для меня стало очевидным, что борьба против власти Наполеона совершенно бесполезна. Понимая это, я был принужден перейти к нему на службу, – недаром говорят: с волками жить – по-волчьи выть. С моими способностями я быстро сумел войти в доверие Наполеона; мало того, я стал самым близким другом этого человека, для которого он сделает все, чего бы я ни пожелал. Ты, вероятно, знаешь, что в настоящее время Наполеон во главе своей армии находится всего в нескольких милях от Гросбуа. Если бы ты хотел поступить к нему на службу, несомненно, он забудет враждебное чувство к твоему отцу и не откажется вознаградить услуги твоего дяди. Несмотря на то что твое имя несколько запятнано в глазах Императора, я имею на него настолько большое влияние, что сумею все устроить к лучшему. Послушай меня и приезжай сюда с полным доверием, так как вполне можешь положиться на преданного тебе дядю.

Таково было письмо, но, собственно говоря, меня поразило и взволновало не само письмо, а обратная сторона его. Оно было запечатано четырьмя печатями красного сургуча, и, очевидно, дядя употребил в виде печатки большой палец, потому что на сургуче ясно были видны следы грубой, облупившейся кожи. На одной же из печатей было написано по-английски «Не приезжай». Если эти слова были поспешно нацарапаны дядей ввиду каких-нибудь неожиданных изменений в его планах, то к чему было посылать письмо? Вернее, что это предостережение делалось каким-нибудь другом, тем более что письмо написано на французском языке, тогда как роковые слова – на английском. Но печати не были взломаны, – следовательно, в Англии никто не мог знать содержания письма.

И вот, сидя под парусом, развевавшимся над моей головой, наблюдая зеленоватые волны, с мерным шумом ударявшиеся о бока судна, я стал припоминать все, некогда слышанное мною об этом неведомом для меня дяде Бернаке.

Мой отец, гордившийся своим происхождением от одной из наиболее старых фамилий Франции, женился на девушке, обладавшей редкой красотой и душевными качествами, но более низкого происхождения. Правда, она никогда не дала ему повода раскаиваться в совершенном поступке; но зато ее брат, человек с низкой душонкой, был невыносим своей рабской угодливостью во время благоденствия нашей семьи и злобной ненавистью и неприязнью в тяжелые минуты. Он восстановил народ против моего отца и добился того, что отец был вынужден бежать. После этого мой дядя сделался ближайшим помощником Робеспьера в его самых страшных злодеяниях, за что и получил в награду наше родовое имение Гросбуа.

С падением Робеспьера он перешел на сторону Борраса, и с каждой сменой правительства в его руки попадали все новые и новые земельные владения. Из последнего письма этого достойного человека можно было заключить, что новый французский император тоже на его стороне, хотя трудно предположить, что человек с такой репутацией, как дядя, да еще к тому же республиканец, мог оказать ему существенные услуги.

Вас, вероятно, заинтересует, почему же я принял предложение человека, изменившего моему отцу и бывшего врагом нашей семьи в течение многих лет? Теперь об этом легче говорить, чем тогда, но все дело в том, что мы, молодое поколение, чувствовали всю тяжесть, а главное, бесполезность продолжать раздоры стариков. Мой отец, казалось, замер на 1792 году и навсегда остался с теми чувствами, которые неизгладимо запечатлелись в душе под влиянием событий этого года. Он как будто окаменел, пройдя через это горнило.

Но мы, взросшие на чужой земле, поняли, что жизнь ушла далеко вперед, что явилась возможность не жить тем отдаленным прошлым, воспоминаниями о счастливых годах жизни в родном гнезде. Мы убедили себя, что необходимо забыть распри и раздоры прошлого поколения. Для нас Франция уже не была страной избиений, производимых санкюлотами, страной бесчисленных казней на гильотине. Нет, теперь это время было далеко.

В нашем воображении родная земля вставала, окруженная ореолом славы; теснимая врагами со всех сторон, Франция призывала рассеянных повсюду сынов своих к оружию. Этот воинственный призыв волновал сердца изгнанников и заставил меня принять предложение дяди и устремиться по водам Ламанша к дорогим берегам родины. Сердцем я всегда был во Франции и мысленно боролся с ее врагами. Но пока был жив мой отец, я не смел открыто высказать это чувство: для него, служившего под начальством Конде и сражавшегося при Квибероне, такая любовь показалась бы гнусной изменой. После его смерти ничто не могло удержать меня вдали от родины, тем более что и моя милая Евгения, ставшая впоследствии моей женой, также настаивала на необходимости идти туда, куда призывал нас долг. Она происходила из старинного рода Шуазелей, еще более ненавидевших Францию после изгнания из нее, чем даже мой отец. Эти люди мало заботились о том, что происходило в душе их детей, и в то время как они, сидя в гостиной, с грустью читали о победах Франции, мы с Евгенией удалялись в сад, чтобы там наедине предаться чувству радости, охватывавшему наше существо. В уголке унылого каменного дома, близ окошка, совершенно скрытого густо разросшимися кустами, мы находили приют по ночам. Наши взгляды и мнения шли совершенно вразрез с взглядами окружающих нас лиц; благодаря этому мы жили совершенно отчужденно от других, что и заставило нас глубже понимать и ценить друг друга, находя взаимно нравственную поддержку и утешение в тяжелые минуты. Я делился с Евгенией своими замыслами и планами, а она укрепляла и ободряла меня, если видела меня приунывшим. А время все шло да шло, пока наконец я получил письмо от дяди.

Была и другая причина, заставившая меня принять приглашение дяди: положение изгнанника нередко доставляло мне невыразимые мучения. Я не могу пожаловаться на англичан вообще, потому что по отношению к нам, эмигрантам, они выказывали столько сердечной теплоты, столько истинного радушия, что, я думаю, не найдется ни одного человека, который не сохранил бы о стране, приютившей нас, и о ее обитателях самого приятного воспоминания. Но в каждой стране, даже в такой культурной, как Англия, всегда найдутся люди, которые испытывают какое-то непонятное наслаждение в оскорблении других; они с гордой радостью отворачиваются от своих же ближних, попавших в беду. Даже в патриархальном Эшфорде нашлось немало лиц, которые всячески старались досаждать нам, эмигрантам, отравляя нашу и без того тяжелую жизнь. К числу их можно было причислить молодого кентского помещика Фарлея, наводившего ужас на город своим буйством. Он не мог равнодушно пропустить ни одного из нас, чтобы не послать вдогонку какого-нибудь оскорбления, и притом не по адресу французского правительства, чего бы можно было ожидать от английского патриота; нет, эти оскорбления обыкновенно задевали главным образом нас, французов. Часто мы должны были спокойно выносить его гнусные выходки, скрывая в глубине души накипавшую злобу; мы молча выслушивали все насмешки и издевательства Фарлея над нами, но наконец чаша терпения переполнилась. Я не мог выносить дольше и решился проучить негодяя. Однажды вечером мы собрались за табльдотом гостиницы «Зеленый Человек». Фарлей был там же; опьяневший почти до потери человеческого образа, он по обыкновению выкрикивал слова, оскорбительные для нас. При этом я заметил, что Фарлей не сводил с меня глаз, вероятно, желая посмотреть, какое впечатление производят на меня его оскорбления.

– Теперь, господин Лаваль, – крикнул он вдруг, грубо кладя руку на мое плечо, – позвольте предложить вам тост, который вы, вероятно, не откажетесь разделить. Итак, за Нельсона, пожелаем ему наголову разбить французов!

Фарлей стоял передо мною с бокалом, нахально усмехаясь: он ожидал, что я откажусь от подобного тоста.

– Хорошо, – сказал я, – я согласен выпить ваш тост, но с условием, что вы выпьете со мной тот тост, который я предложу вам после.

– Прекрасно, – сказал он, протягивая руку с бокалом.

Мы чокнулись и выпили.

– А теперь я в свою очередь осмелюсь предложить вам тост. Я пью за Францию и желаю ей победы над Нельсоном!

Стакан вина, брошенный мне в лицо, был ответом на эти слова, и через час мы уже дрались на дуэли. Я прострелил навылет его плечо, и в эту ночь, когда я пришел к окошечку заброшенного дома – месту наших встреч с Евгенией, – она держала несколько лавровых веток, в изобилии росших под окном, и вплела их в мои волосы.

Местная администрация не нашла нужным вмешиваться в происшедшую между нами дуэль, но во всяком случае, мое положение в городе становилось тяжелым: дальнейшее пребывание в нем было невозможно, и вот это-то и было последним толчком, побудившим меня без малейшего колебания принять предложение дяди наперекор странному предостережению, которое я нашел на конверте. Если действительно влияние дяди на императора было настолько велико, что он мог дать мне возможность вернуться на родину, заставить его забыть о причинах моего изгнания, – тогда падала единственная преграда, отделявшая меня от родной страны.

Все время, пока эти соображения занимали мой ум, пока я со всех сторон рассматривал свое положение, свои виды и планы на будущее, я находился на палубе небольшого парусного судна, которое несло меня туда, где некогда я был счастлив в кругу своей семьи и где впоследствии пережил немало тяжелых минут. Эти размышления были неожиданно прерваны: передо мной стоял шкипер и грубо тянул меня за рукав.

– Вам пора сходить, мистер, – сказал он мне.

В Англии меня приучили к оскорблениям, но я никогда не терял чувства собственного достоинства. Я осторожно оттолкнул его руку и сказал, что мы еще очень далеко от берега.