Дядя Ник и варьете

Пристли Джон Бойнтон

— Привет, Ник, и вам привет, юноша! Угощайтесь сигарами. По-моему, старик Питтер их всех уже собрал, я сейчас проверю. — Он позвонил. — И скажу откровенно, Ник, старина, сомневаюсь, что какое-нибудь другое лондонское агентство могло предоставить такой выбор. Должен признаться, поскольку я сижу на этом деле, что сам я бы никогда не справился. Это все старик Питтер.

— Это не ново, Джо, — сухо ответил дядя Ник. — О старике Питтере мне все известно. Непонятно только одно: как ему это удается. Сколько ты ему платишь — триста бобов в неделю?

— Конечно нет, — сказал Бознби чуть ли не с гордостью. — Два фунта.

— А как здоровье его жены?

— Держится, но очень плоха. Потому

я и прибавил ему жалованье.

— Полагаю, что тебя это не разорит, Джо, — заметил дядя Ник, бросив на него один из своих мрачно-сардонических взглядов, — как-то трудно себе представить, чтобы ты бросал деньги на ветер.

В боковую дверь кто-то непривычно робко постучал, и в комнату вошел Питтер — старый, сгорбленный, в потрепанном платье. В те времена еще не перевелись старые забитые клерки, последние обломки исчезнувшего диккенсовского мира: они целыми днями работали не разгибаясь за жалкие гроши и вечно боялись увольнения. Питтер явно принадлежал к их числу. Он задрожал от звука громкого, хотя и глухого голоса Бознби.

— Ну, Питтер, все готово для мистера Оллантона?

— Абсолютно все, мистер Бознби.

— Как вам удается их утихомирить, мистер Питтер? — спросил дядя Ник куда более дружелюбным тоном.

— Стараюсь, мистер Оллантон, но вы представляете, что они творят, когда видят, что их так много. Нелегко с ними, мистер Оллантон, очень нелегко. Смею спросить, как вы поживаете, сэр?

— Не могу пожаловаться, мистер Питтер. Да, это мой племянник, Ричард Хернкасл, выступает вместе со мной.

— Очень рад, мистер Хернкасл. Я не раз имел честь…

— Без сомнения, Питтер, — грубо оборвал его Бознби, — но займемся делом! Наше время дорого, даже если вы свое не цените.

— Конечно. Извините, мистер Бознби. Сюда, пожалуйста, джентльмены.

Мы вышли в темный, грязный коридор. Слева за закрытой дверью барабанили на фортепиано: кто-то, видно, репетировал каскадный танцевальный номер. Мы прошли дальше. Питтер открыл какую-то дверь, придержал ее и с робкой улыбкой пропустил нас вперед. Он вел себя как скромный хозяин на вечеринке диккенсовских клерков. Но когда мы вошли, мы словно попали в сказку братьев Гримм. Комната была небольшая, но довольно высокая, оклеенная драными желтыми обоями, на стене красовалась огромная, потемневшая от времени картина с изображением какой-то дурацкой лошади. Комната была полна карликов.

— Нет, с меня довольно! — визгливо выкрикнул Бознби. — Просто мурашки по коже бегают. Ник, старина, ты теперь сам справишься. Выбирай кого хочешь. Мы еще увидимся.

С первого взгляда казалось, что карликов целая толпа, но после ухода Бознби я понял, что на самом деле их не больше десяти. Вначале было шумно, так как они переговаривались и смеялись, но теперь сразу смолкли и стояли тихо, не спуская с нас глаз. Все они были того же типа, что и наш Барни, — большеголовые, с маленьким туловищем, на коротких ножках; двое или трое были похожи на Барни как две капли воды. Некоторые имели вид преуспевающих, хорошо одетых кукол, другие выглядели обтрепанными и не то нервничали, не то сердились; один — с огромным нависшим лбом, бегающими глазами и слюнявым ртом — был явно ненормален. Я хоть и подмечал эти различия между ними, но все происходящее казалось мне каким-то кошмаром. (Еще много лет спустя они продолжали являться мне в сновидениях.) Я обходил их, спрашивал имена, что-то записывал, но соображал довольно плохо. Я и с Барни-то порой чувствовал себя не в своей тарелке, а здесь мне чудилось, что их не десять, а десять сотен. Правда, я искренне жалел их и даже испытывал странное чувство стыда за то, что я не такой; и все-таки именно эти бедные человечки вносили что-то жуткое и в атмосферу комнаты,

и в сумерки, и в нашу с дядей Ником сценическую жизнь. Именно здесь, задолго до того, как началась новая глава этой жизни, прозвучала особая нота, словно отдаленный звук трубы, предвещавший будущее, и звук этот был зловещим. В тот день я, конечно, не подозревал, что во время новых гастролей с дядей Ником воспоминания вновь донесут до меня этот зловещий звук. В своем месте я расскажу, как это произошло. Тем временем дядя Ник был занят делом: его в любом обществе сочли бы человеком высокого роста, здесь же, расхаживая среди карликов, пристально разглядывая их и задавая вопросы, дядя выглядел сгорбившимся великаном; рядом неизменно держался Питтер, который при случае сообщал нужные сведения. Наконец они остановили свой выбор на одном карлике; он был очень похож на Барни, но не такой егозливый и глупый. Звали его Филипп Тьюби. Некоторые из карликов подняли шум, разразились упреками и от огорчения начали громко ссориться друг с другом.

— Достаточно, мистер Питтер, — сказал дядя Ник. — Пора кончать. Скажите им, что они могут расходиться. — Мы вышли, сопровождаемые сердитыми возгласами. — Я записал его имя — Филипп Тьюби.

— Думаю, на этого паренька можно положиться, мистер Оллантон, — сказал Питтер. — В балхэмской пантомиме им были довольны. Вы еще не знаете, когда он вам понадобится?

— Пока нет, мистер Питтер. Как только станет ясно, я дам телеграмму. Очень обязан вам за то, что вы предоставили такой большой выбор. Хотите сигару, мистер Питтер?

— Весьма благодарен, мистер Оллантон. — Он даже покраснел от удовольствия. — Это чрезвычайно любезно с вашей стороны. Благодарю.

Он проводил нас обратно в приемную, где мы могли лицезреть Джо Бознби, что-то выкрикивавшего в телефонную трубку.

— Я нашел одного, который может пригодиться, — сказал дядя Ник, когда Бознби кончил. — Питтер знает о нем. И обо всем позаботится, как только я телеграфирую. А теперь, Джо, как выглядит наша новая гастрольная афиша? Какие новости?

— Приглашены «Три-Рэгтайм-Три». Рады, что попали в середину программы, хотя имеют большой успех. Теперь насчет Лили Фэррис, Ник. Ее надо сделать гвоздем программы, старина. Они там в Ланкашире без ума от нее. И на первенстве настаивает не столько сама Лили, сколько ее аккомпаниатор и импресарио — Мерген, а он с виду хоть и мягок, на самом деле кремень.

— И я тоже, Джо.

— Знаю, Ник, — ты еще жестче. Но ты получаешь те же деньги, что и она… так чего тебе тревожиться? Для тебя зритель еще долго будет сбегаться, а она уже на краю скамьи. Уступи дамочке, старина, а? Договорились? Все!

Довольный своим успехом, зная, что главная контора одобрит его, Бознби подарил меня улыбкой, которая сразу же превратилась в хитрую ухмылку.

— Лили Фэррис, — слышите, молодой человек? Есть о ком помечтать, если, конечно, вам удастся угодить ей, а это не так-то просто. Видели ее?

— Да. Скучный номер.

— Молодец, — сказал дядя Ник. — Я тоже не вижу в ней ничего особенного. Ну ладно, нам пора.

— Одну минуточку, простите, дядя. — Я взглянул на Бознби. — Я к вам как-то заходил узнать насчет Нэнси Эллис, но старуха там ничего не знала и не желала слушать.

— Да, те, кто у меня не числятся, для нее вообще перестают существовать. А они от нас ушли. Конечно, крошка Нэнси тут ни при чем. Это все сестрица и ее дурак муж. Я постараюсь узнать, где они и что делают. — Он сделал пометку в блокноте. — А вы, юноша, в следующий раз не позволяйте Вайолет отпихивать вас. Спросите меня и не слушайте никаких «нет». Постойте-ка. Если я что-нибудь узнаю, куда вам сообщить? Где вы будете во время двухнедельного отпуска?

— Давайте я вам напишу.