Дягимай
Шрифт:
Даниелюс смотрел на отца, кимарившего у плетня. До чего же он усох, лицо посерело, голова белым-бела, только торчат пожелтевшие мочки ушей. Одна рука отца на бедре, другая на траве — в морщинах, в шишках, с почерневшими пальцами. Руки земледельца!.. У Даниелюса сжалось сердце, возникло жуткое ощущение, будто отец не живой, а мертвый, в гробу. Он больше никогда не поднимет свою шершавую руку, чтобы обнять тебя, не зашевелит губами, не улыбнется, не согреет мудрым и благословляющим взглядом истосковавшееся сердце… Был отец — мост на этот берег. И рухнул. И вот ты стоишь один на этой стороне, теперь уже сам мост, который, увы, дети твои даже не замечают. Печаль сдавила Даниелюсу горло. Он еле сдержался, чтобы не нагнуться и не поцеловать отца в лоб. Хотелось поднять правую, потом левую руку отца и прижать к губам — сердце было полно такой любви, такой доброты к тому, кто подарил ему жизнь и кто вот-вот угаснет. Но было жалко его будить. «Спи, спи, — шептал Даниелюс, полной грудью вдыхая пронзительный запах подзаборной крапивы и лопухов. — И пусть тебе приснится твой вечно обновляющийся сад. Каждый
Здесь же, под старой, уже бесплодной яблоней, играли малыши Бируте. Даниелюс, сняв пиджак и накинув его на плечи, — солнце стало припекать сильней — мимо сарайчика направился во двор. Через минуту, сам не понимая почему, вернулся. Дети по-прежнему играли, а старик Гиринис стоял у плетня и смотрел на верхушку старого ясеня, прислушиваясь к щебету неугомонных скворцов. Даниелюс быстро повернул обратно, обрадовавшись, что отец его не заметил: настроение было такое, что ни с кем не хотелось говорить. Не каждый, пожалуй, согласится с тем, что вечные беспокойства, сомнения, муки дают больше пищи для души человека, чем покой, косность и самодовольство. «Разве буря, вырывающая с корнем деревья, лучше, чем теплый солнечный полдень после долгожданного дождя», — отрубил бы мудрый отец. И он, и те, что думают иначе, были бы по-своему правы…
Даниелюс пересек двор, вышел через ворота на улицу и вернулся. Так он ходил минут десять от скотного двора до улицы и обратно, чувствуя странное волнение. Казалось, кто-то сковал его обручем, время от времени отпуская, да и то только для того, чтобы тотчас еще туже стянуть. Такое волнение, подумал Даниелюс, охватывает, наверное, скотину перед грозой — хочется куда-то бежать, спрятаться, чутье подсказывает, что вот-вот произойдет что-то неотвратимое. Но что это он?.. Неужто нельзя думать о чем-нибудь приятном? Хотя бы о палисаднике Юстины, который со всех сторон окружает старую избу. Каких только цветов сестра не насадила! Тут и белые, и голубые лилии, и анютины глазки, и рута, и мята, душистые ярко-желтые настурции, ими весь фундамент увит. А неподалеку, в двух шагах от стены, разноцветные кустики пионов вперемежку с георгинами, которые по осени будут полыхать красными и желтыми шапками, пока не сглотнут их заморозки. По обе стороны крылечка — по божьему деревцу; вдоль забора — сирень, жасмин, шиповник, шесты с хмелем торчат. И вся эта зелень такая буйная, так густо переплелась, что закрывает вид на улицу и двор. Таким палисадник был при матери, таким остался и при дочерях. Каждый второй год отец обрубал кусты под заборами, захиревшие выкорчевывал, а на их место высаживал новые, незлобиво бормоча при этом, что слишком много разных деревьев вокруг дома развелось, от этого только сруб гниет. С наружной стороны бревна и впрямь выглядели неважнецки — почернели, кое-где замшели и потрескались, но внутри они желтели, как старый воск, только задень их молотком или обухом топора — и звенят. Избе было по меньшей мере лет сто — ее еще дед строил, когда был молод, в деревне не было ни одной избы с трубою, но за десятилетия трудолюбивые женские руки соскоблили слой сажи, отполировав дерево до темно-розового блеска. Даниелюс хорошо помнит — он тогда еще ребенком был, — как отец с какими-то мужиками отдирал старую замшелую крышу. Начался ливень, вода струями текла сквозь потолок в избу, и до чего же было приятно плескаться в лужицах на полу. Вскоре после этого избу украсила новая крыша из дранки. Покрашенная в красный цвет, она издали сияла и казалась ничем не хуже крыш дягимайских богатеев, крытых жестью и черепицей. А еще позже и пол настелили. И только после войны перекрыли прохудившуюся крышу, заменив на сей раз дранку жестью. Соседи советовали покрыть шифером — дешевле, мол, но Унте с отцом заартачились: пусть будет жесть, покрашенная, как и прежде, в красный цвет, все-таки не так, как у всех, — на шифер уже смотреть тошно… Тогда и веранду заново застеклили, окрасили в желтый солнечный цвет. Сартокас украсил ее резьбой. И крылечко во двор тоже новое сколотили, потому что доски быстро сгнивали под дождем. Даниелюс улыбнулся, вспомнив долгие зимние вечера, когда отец, бывало, сварит пиво, порой совсем некрепкое, только чтобы жажду утолить, но мужики входят в раж, сядут втроем и весь бочонок за ночь и выдуют. Выдуют и тут же, у забора, отольют.
За последние несколько десятилетий изба не очень-то изменилась, разве что окна вырубили побольше, но тоже каждое с шестью стеклами. Как бы там ни было, дом был самым старым в деревне, которую теперь называли центральным поселком колхоза. На этот дом равнялись еще пять-шесть изб довоенной кладки — две глиняные, одна бревенчатая, а три из жженого кирпича, однако они выросли позже, отец помнит, как их строили. Когда-то эта довольно-таки большая деревня, тянувшаяся по обе стороны большака с добрый километр, поредела, зачахла, от нее осталось бы не больше, чем пять-шесть изб, если бы при новой планировке сюда не перенесли колхозный центр. За три пятилетки в опустевших усадьбах появились новые дома и общественные здания. Даниелюс видел Дягимай с самолета, видел ранней весной, когда удобряли поля. Приютив под сенью изрядно поредевших, но не вырубленных до конца деревьев новые домики и подсобные постройки, деревня шагала по обе стороны асфальтированного шоссе, увитая электропроводами, утыканная телеантеннами на шиферных крышах, как серый солдат в новом мундире, не замечающий, что он давно уже шагает по полям и ступает своей твердой ногой завоевателя туда, где толь-ко-только злаки колосились,
Даниелюс глянул на часы и вдруг вспомнил, что его ждет Люткус во дворе колхозной конторы, где он должен встретиться со Стропусом и оттуда поехать с ним на стройку: председатель выложил свои претензии секретарю райкома и по этому поводу хотел поговорить с ним и с начальником строительства.
Вместо того, чтобы серьезно и полезно работать, кое-кто из колхозников уже и самогон гонит, а ведь раньше в здешних краях никто этим не занимался; пиво из сахарной свеклы варят, вино из яблок и морковки делают, а все потому, что до базара, где можно по-купечески деньгу зашибить, рукой подать. Надо бы всех этих фабричных пьянчуг к рукам прибрать — это во-первых, а во-вторых, не заманивать на стройку колхозников.
Даниелюс и начальник строительства улыбались, считая, что и Андрюсу Стропусу негоже стоять в стороне. Мог бы покрепче прижать, скажем, колхозных самогонщиков. («Что?! В тюрьму? А кто же будет в колхозе работать?») Это во-первых. А во-вторых, мог бы он поактивнее с расхитителями стройматериалов бороться, не было бы их на фабрике, если бы среди колхозников не нашлись покупатели. («И этих в тюрьму? Поздно?! Ладно! Но вместе с теми ворюгами!») Кто-то из собеседников предложил усилить разъяснительную работу, все это поддержали, хотя про себя и подумали: поможет как мертвому припарки. («Сделайте так, чтобы человек мог свободно купить то, чего ему недостает, и не будет ни воров, ни спекулянтов, ни паразитов другой масти, которые сливки снимают, а сами ни черта не производят».) Начальник строительства считал, что надо избавиться по меньшей мере от четвертой части людей — от всех деморализующих элементов, в основном отбывающих срок, с гордостью называющих себя «спецами».
Чем дольше Даниелюс ходил по территории стройки, чем глубже вникал в ее проблемы, тем больше убеждался в том, какую своевременную, серьезную статью написала Юргита. Но разве такой статье место в районной газете? В ней ставятся вопросы государственной важности, и о них следует говорить не просто где-нибудь и с кем-нибудь. Республиканская газета могла бы попытаться… Что ей стоит посоветоваться с вышестоящими товарищами, согласовать… Проклятое равнодушие, страх должности лишиться, злополучное желание подняться на одну ступеньку выше! «А я сам? Разве я лучше таких? Правда, я стараюсь не опускаться до их уровня, а результат?..»
Домой Даниелюс собрался перед самым заходом солнца, когда кончалась вторая смена. Всем скопом они обошли введенный недавно в строй корпус, где денька через три-четыре должен начаться монтаж машин. Пробираясь сквозь завалы различной техники и стройматериалов, мужчины двинулись к машине. Люткус, раздевшись до пояса, с остервенением накачивал, обливаясь потом, шину. Другие три шины тоже сели: какой-то негодяй исполосовал их ножом, пока Люткус, оставив на минутку машину, трепался со знакомым шофером. Понадобится по меньшей мере час, прежде чем они смогут выбраться отсюда.
Начальник строительства, решив, что это очередное свинство «спецов», предложил свой автомобиль, но Даниелюс, как бы подбадривая себя и других, впавших в уныние, сказал: было бы преступлением не воспользоваться случаем и не пройти в такой погожий весенний вечер четыре-пять километров пешком. Вместе со Стропусом и потопали они из Гедвайняй в Дягимай, куда, залатав покрышки, должен был явиться и Люткус.
Как только они вышли на колхозные поля, настроение у них исправилось. По правде говоря, Андрюс Стропус и так не унывал: как ни суди, как ни ряди, а он недаром полдня проваландался с секретарем райкома: добился от него обещания, что колхозников впредь не будут принимать на стройку, приворожившую не одного хорошими заработками. Кроме того, нынешний год обещал быть урожайным, и если все удастся свезти в амбары, то, глядишь, и старая мечта о золотой звездочке сбудется. Была у него еще одна причина для хорошего настроения, для того, чтобы улыбаться, оглядывать ясным взглядом вечереющие поля — мир, воцарившийся в семье. Брюзжавшая дотоле Габриеле, неожиданно успокоилась и с каждым днем становилась все нежнее и заботливее. Случилось что-то непостижимое, чего Стропус не мог, да и не хотел понять. Он был счастлив при виде такой Габриеле. Скорее всего, сын родится — наследник нужен. А если дочка, тоже неплохо, младенец снова свяжет их, да, свяжет, потому что, еще не родившись, уже вернул мир в их дом. Будучи осторожным, хотя и не скрытным человеком, Стропус не любил делиться с другими подробностями своей интимной жизни, но в этот весенний вечер так светила полная луна, висевшая на горизонте, так пьяняще пахли росистые луга, сулившие Золотую Звезду, а товарищ Гиринис был так любезен, что Стропус не мог удержаться и открыл ему душу.
Даниелюс молчал; он шел рядом, не сводя глаз с красного солнечного диска, который закатывался за горизонт, понемногу тонул в голубой дымке леса и как бы натягивал на потемневший, уставший за день лик земли розовую, почти уже не просвечивающую вуаль. Остывший к вечеру воздух благоухал луговым настоем щедрого на цветы начала июня, повсюду ликовали пичуги, постепенно замолкая и покидая многоголосый, неповторимый хор, где звонче всех заливался соловей, трели которого изредка перебивала своим нетерпеливым кукованием кукушка, прощавшаяся с весной.