Дягимай
Шрифт:
Она зажмуривается, внимательно прислушивается к монотонному шелесту во дворе, и из тумана недавнего прошлого медленно высвечивается одно летнее утро, именно то летнее, а не другое, когда Даниелюс уехал в Вильнюс. Хотя, если хорошенько подумать, ничего особенного тогда и не случилось.
…Алюте кричала вдогонку: зонтик, родненькая, зонтик!
Юргита подняла воротник замшевого полупальто и побрела по размокшему тротуару. Она обожала солнечные дни, но сегодня от души радовалась мерзкой погоде, — грязные улицы почти пусты, и можно блуждать наедине со своими мыслями, забыв обо всем на свете. Если
Юргита знала, что сплетни — удел не только Епушотаса (у жизни свои законы), однако все равно не любила этот провинциальный городок, который жители почему-то гордо величали городом; он остался для нее таким же непривлекательным, почти отталкивающим, как и в первые дни, когда она сюда перебралась на постоянное жительство. Рутина, пересуды, смешные притязания, интеллигенты, похожие на вчерашних крестьян, одетых франтовато. Только любовь к Даниелюсу согревала ее, не давая закоченеть под этими чужими небесами.
Мимо прогрохотал грузовик. Юргите показалось, что водитель нарочно взял вправо, поближе к тротуару, чтобы обляпать ее жижей. Она остановилась, обернулась, вытерла лицо. Мокрый снег слепил глаза, сквозь белую завесу едва виднелись дома, маячившие на противоположной стороне улицы: вокруг них, как рыбы вокруг потонувшего корабля, сновали люди. Неподалеку от этих домов была автобусная станция — как бы еще одна жертва в снежном море. Счастлив тот, кто сейчас сядет в автобус и умчится из этого города утопленников, чтобы больше никогда сюда не возвращаться.
Вот тогда и случилось то, чего сама Юргита никак не могла себе объяснить. Опомнилась она только на полпути в аэропорт. В окне автобуса мелькали поля. Мокрый снег прекратился, но зарядил дождь. Юргита почему-то подумала, что в Вильнюсе сейчас наверняка солнце светит. И увидела широкую улыбку счастливого Даниелюса. Будет ему сюрприз! Однако вскоре радость ее поблекла: вдруг поняла, что если и полетит, то не из-за того, что соскучилась, а для того, чтобы бежать от какой-то преследующей ее тощищи. Да, да, это неожиданное бегство не ради Даниелюса, а ради себя самой. Сумеет ли она ему это объяснить? Нет. Потому что факты только констатируют, но ничего не объясняют.
Поэтому-то она и вернулась назад, не улетела…
Юргита пытается отделаться от настроения, навеянного воспоминаниями. Но сердце все сильнее захлестывает непонятная тоска и тревога.
— Зонтик не забудь, — напоминает она Даниелюсу, услышав его тихие шаги в спальне.
— Я тебя разбудил? Прости.
— Когда за окном дождь, я почему-то вспоминаю нашего Межелайтиса: «Здесь Литва. Здесь льют дожди литые…» — говорит Юргита, открывая глаза.
— Никакого дождя нет. — Даниелюс раздвигает шторы, и всю комнату заливает яркий свет утреннего солнца.
— И вправду… — Юргита удивлена и немного разочарована. — А мне показалось… Такой шум, словно вода с крыш…
— Это
Юргита молчит, вперив беспокойный взгляд в потолок. Лицо изменившееся, отрешенное — выражение, всегда настораживающее Даниелюса.
— Не льет… Странно… — наконец произносит она и снова закрывает глаза, словно боясь, что он прочтет ее мысли. — Я вспомнила одно дождливое утро. Со всеми подробностями. И так ярко, словно все было вчера.
— Наверное, то утро было давным-давно, когда мы еще с тобой жили врозь?
— Нет, то было прошлой зимой. И жили мы не врозь, а вместе, хотя в тот день ты и был далеко от дома. — Она снова молчит. Подбадривает себя, а может, ищет подходящие слова: скажешь — и все поймет. — С тобой никогда так не бывает: вдруг наваливается такое, чего и не объяснишь? Вдруг захочется сделать то, о чем минуту назад еще и не думал. Короче говоря, хочу в Вильнюс! Сегодня же. Соскучилась, как сказочная Эгле, по родному дому. Навещу родителей, схожу в театр, в филармонию… А через три-четыре дня я снова твоя…
— Через три-четыре дня… — бормочет Даниелюс. — Это же целая вечность! Ну ладно, поезжай, понимаю тебя. Оставь своего сказочного Жильвинаса…
Юргита быстро сбрасывает с себя одеяло — через два часа самолет, а до аэропорта изрядный кусок.
— Только не грусти, хороший мой, — частит она, обвив руками его шею. — Я уезжаю, но не покидаю тебя.
Под крылом самолета — муравейник крошечных домиков, изрезанный змеящимися фиордами улиц, по которым во все стороны снуют разноцветные жучки-автомобили; на солнце сверкают шпили костелов, все ближе и ближе извивы Нерис, опоясанные зеленью, с белым пароходиком на водной глади, с лодками и рассыпанными по берегам песчинками — людьми.
Здравствуй, родной город! Ты снова по-отечески протягиваешь мне свои руки, такой милый, такой близкий и удивительно уютный, что, кажется, ничего дурного не случится, возьми и упади я в твои радушно распростертые объятья. Мои ноги еще не коснулись земли, но я уже слышу твое горячее дыхание. Я чувствую, как бешено колотится твое сердце, и в его биении бурным эхом отдается знакомый мне мятежный зов. Я вдыхаю запах асфальта, смешанный с выхлопными газами, с медовым ароматом только что отцветших лип, вижу, как ветер гоняет облака пыли, вижу зелень в твоих стилизованных парках и скверах, где стрекотало мое детство и куда я приходила со своими мечтами в годы девичества.
Людской поток подхватывает Юргиту и вносит в битком набитый автобус. Зажатая со всех сторон, она одной рукой держится за поручень. Удушливый запах тел, перебранка — кто-то кому-то наступил на ногу, кого-то толкнули локтем в лицо. Но Юргите хорошо, очень хорошо — знакомый ритм города захватывает ее, диктует свои правила; за окном автобуса бегущий кинематографической лентой уличный пейзаж; машины, вечно спешащие куда-то горожане, запрудившие тротуары… Да и в самом автобусе — давка, толчея, масса тел без устали качается, обновляясь на каждой остановке. И все до боли свое, и чертовски приятны эта бесконечная спешка, это бегство от кого-то куда-то, это безостановочное движение, от которого все дрожит.