Дьявол
Шрифт:
— Еще раз, государь: вы меня считаете изменником?
Король сделал вид, что не слышит; он устало провел по лбу рукой.
— Вы больше ничего не имеете мне сообщить? — спросил он.
— Нет, государь, — сурово сказал Балю и поклонился.
Людовик поднял на него взгляд.
— Вы больше ничего не имеете сообщить мне, ваше высокопреосвященство?
— Нет, государь.
Король повернул голову.
— Оливер, — проговорил он устало, — будь свидетелем нашего разговора. Запомни это «нет» высокопреосвященства.
— Государь, что это значит? — завопил Балю.
Людовик устало и скучающе отмахнулся.
— Идите, Балю. Я мог бы потребовать, чтобы вы подтвердили свое «нет» клятвой на вашем наперсном кресте. Но готовьтесь: вам еще придется это сделать в свое время. А теперь я хочу спать.
—
Король не слушал более и, казалось, спал. Оливер с непроницаемым лицом проводил кардинала до дверей.
Когда дверь за ним закрылась, Людовик с живостью привстал.
— Оливер, — вскричал он, волнуясь, — ты думаешь, он меня предал?
Неккер прошелся по комнате, словно взвешивая все за и против. Затем остановился у постели, сжал виски кулаками и твердо произнес:
— Да, думаю.
Переговоры начались в понедельник утром. Король был в отличном состоянии духа. Он сразу проявил непреоборимое самообладание и сильный волевой напор; он дружелюбно и вместе с тем деловито парировал всяческие неожиданные выпады, не давал увлечь себя по ложному следу и с самого начала занял первенствующее положение, — как накануне вечером. План противника — проявить побольше резкости, угроз, демонстрировать грубую силу так, чтобы Валуа позабыл обо всякой политической игре, спасая собственную жизнь, — этот план с самого начала рушился. Людовик спокойно, уверенно, словно иначе и быть не могло, стал руководить ходом переговоров; он так естественно, без подчеркивания, без лишних жестов давал чувствовать свое королевское достоинство, что противнику трудно было решиться на оскорбление величества и на прямое насилие. Людовик ни единым словом не намекал на вчерашние угрозы, а герцог не собирался их повторять. Полунамеки Оливера и поведение короля повергли его в такую же неуверенность, как и всех остальных участников заговора.
Но еще важнее было то, что его всегдашнее старое недоверие к Балю усилилось; усилилось и его неудовольствие по поводу приезда коннетабля. Он отлично заприметил странное поведение короля и Балю во время пира и обратил внимание на все обертоны в их диалоге. Но, памятуя замечание Оливера, герцог считал этот диалог великолепно разыгранной сценой, почти доказательством того, что они оба — король и Балю — совместными усилиями добивались общего замешательства и теперь собираются каким-то им одним известным образом извлечь из этого выгоду, прийти к какой-то цели; тут-то, — казалось герцогу, — подтверждается его старое подозрение, что Балю был и остался агентом короля, и что его участие в формировании новой лиги и вся работа его по подготовке свидания двух монархов не что иное, как новый триумф политики Валуа. По тем же причинам не доверял герцог и графу Сен-Полю, которому никогда не мог простить его официального перехода на сторону короля и того, что он принял звание коннетабля; заверения Балю о его сочувствии новой лиге герцог всегда считал чистой болтовней (так как не знал доподлинных взаимоотношений Балю и Сен-Поля, а граф, со своей стороны, ни разу не сделал попытки вновь сблизиться с герцогом), а присутствие Сен-Поля в Перонне Карл считал личным оскорблением со стороны короля.
Король жаждал доказать герцогу все ничтожество и всю нелояльность его бретонского союзника и предложил начать с бретонской проблемы; это приблизительно соответствовало и планам самого герцога. Людовик следовал в данном случае совету Оливера: ни в коем случае не затрагивать вопросы о фландрских городах, и в частности о Льеже, не вдаваться ни в какие доказательства своей лояльности и своего нейтралитета до тех пор, пока не вернется посланец из Льежа. Король ловко повел дело; казалось, важнее бретонского вопроса для него ничего нет на свете. Этой тактикой он добился того, что все прочие спорные вопросы в тот день даже не поднимались. Он подробно и многословно излагал мотивы своего похода на Бретань; затем со свойственной ему образностью дал характеристику герцога бретонского и дал ее в таких выражениях, словно перед ним сидел не союзник враждебной Бретани, а его собственный единомышленник. Герцог, со своей стороны, опасался хотя бы единым словом выказать свое согласие или
К вечеру герцог вдруг перешел в наступление. До него дошли слухи, — они всплыли несколько дней тому назад, — будто между Францией и Бретанью заключен сепаратный мир; но теперь, по-видимому, можно эту басню сдать в архив, так как иначе его величество не преминул бы сделать такое событие отправной точкой переговоров. Король на мгновение растерялся; погиб заключительный эффект, которым он рассчитывал после умелой подготовки неожиданно огорошить противника. Но он быстро овладел собой.
— Такое уж у меня обыкновение, любезный племянник: в дружеской беседе я всегда излагаю факты в самом конце, чтобы сперва иметь возможность убеждать, не принуждая. Я хотел убедить вас в нелояльности вашего союзника, а не в поражении моего врага. Допустим, что слух правилен; но он доказывает одно лишь поражение. А это — далеко не вся истина.
Тут уж герцог не мог скрыть своего волнения. Людовик спокойно вынул два пергамента.
— Вот, любезный племянник, мирный договор, которой будет ратифицирован по моем возвращении. А вот здесь — доказательство нелояльности вашего союзника: торжественный отказ герцога бретонского от союза с Бургундией.
Карл Бургундский побагровел от гнева, пробегая глазами бумаги, но не произнес ни слова. Его потрясло даже не столько само событие, сколько то, что кажущаяся уловка Людовика на деле была фактом; и этот факт был более чреват последствиями, более значителен, чем то известие, которому не поверил Карл. Валуа оперирует фактами, Валуа говорит правду, он не оставляет даже места недоверию, — это приводило герцога в замешательство, доходящее до совершенного отупения. Чему верить? Как благополучно миновать ту яму, которую он сам вырыл для противника? И разве можно теперь все еще думать, будто непонятная, демонстративная самоуверенность короля лишена основания и тайного смысла? Воистину у герцога оставалось только два выхода: применить грубую силу или признать свое унижение. Он молчал, стараясь ничем не выдать себя. Он не решался отвечать: все в нем кипело. Он подавил крик бешенства, увидев, как светились торжеством глаза Людовика.
Оливер с все растущим нетерпением ожидал прибытия брата Фрадэна. Он и сам знал да и замечал по взбудораженным лицам Балю и коннетабля, что громогласное эхо льежских событий должно в самое ближайшее время докатиться до Перонны. Чтобы спасти короля, чтобы прорваться через темные дебри тайны и не быть самому раздавленным при этом, нужно было бы одно: узнать льежскую новость первым и первым ею воспользоваться. Монаху угрожали тысячи опасностей, тысячи случайностей могли помешать монаху опередить безличное, мгновенно отдающееся повсюду эхо событий, опередить судьбу; и картины, одна другой ужаснее, вставали в мозгу Оливера. Его дерзко задуманный, умно разработанный план годился лишь в том случае, если он будет подкреплен показаниями свидетелей — очевидцев из Льежа; а ведь уж во вторник в воздухе могло запахнуть льежской бурей, и тогда всякое сопротивление будет бесполезным. Роковой час надвигался бессердечно и неудержимо как лавина. И в то время как у короля поднималось настроение благодаря удачному исходу дня, Неккер терял мужество.
К семи часам вечера вошел Даниель Барт; он с самого утра прощупывал взглядом каждого путника, проходившего или проезжавшего по дороге из Камбрэ, и теперь прошептал несколько слов на ухо Оливеру. Лицо Оливера на мгновение как бы залилось солнцем. Он закутался в длинный отороченный белкой плащ, какой носили флорентийские доктора, и поспешил в собор св. Иосифа. В одной из ниш, неподалеку от главного алтаря, стоял на коленях брат Фрадэн. Мейстер опустился на одно колено с ним рядом, плечо к плечу.