Дыхание Голгофы
Шрифт:
… Да, это был тот самый день поздней осени, когда, наконец, расставились все точки над «i». Кажется, я сказал тогда с улыбкой, просто так, ничего не имея в виду: «Сегодня будем гулять». И ничего не предвещало тогда успеха, но сердце мое подсказывало: именно сегодня, сейчас все и решится.
– Ну что, Галочка Сергеевна, будем вставать на ноги и начнем гулять.
– Сначала ходить, - поправила меня женщина. – Но ноги с массажного стола спустила легко. И улыбнулась еще дерзко, как бы принимая игру на
– А где хотите? – напрягаюсь я, и контролирую каждый миг.
– Я везде хочу, соскучилась, но только не в парке, - улыбается женщина и вдруг освобождает от меня руки. Стоит!
На лице одновременно и удивление, и страх, и улыбка.
– Я стою, сама? Я стою! Я стою!
И тут я вдруг почувствовал вокруг себя огненный шар. И сразу увидел там в углу, за инкрустированным столиком с флаконами и пузырьками старика Рериха. Он чертовски весел. Он подмигивает мне. Смелее, офицер, смелее…
Я умышленно отступаю от нее и она делает шажок за шажком мне навстречу. И не беда, что на глазах ее слезы и еще какое-то упрямство и злость, - она просто, стиснув зубы, движется ко мне. Усилие за усилием… Еще и еще… Конечно, я страхую ее и она это понимает и на лице в мелких биссерках пота тает последнее сомнение. «Я иду, господи, я иду» - кричат ее глаза. Тут открывается дверь и в комнату вваливается Соболев. На лице его смятение медленно, от понимания момента, переходит в восторг. Кажется, он готов хлопнуть в ладоши. Но тут Галина Сергеевна со слезами и каким-то гортанным вскриком падает мне на грудь.
– Я пошла! Я пошла! Я чувствую свои ноги. Господи, какое счастье!
Тут она горячо целует меня в лоб, в губы, и я вижу сквозь ее и свои слезы лишь растворяющийся в стене силуэт Рериха…
Но следующий день какого-то серьезного прорыва не дал. Все повторилось – она делает несколько шагов навстречу, и я подхватываю ее в падении. И так, повтор за повтором. Но все-таки, я вижу на лице женщины, выражение какого-то злого упрямства, и это дает и ей и мне силы. И мы повторяем еще и еще. Тут я вспомнил себя – после ранения и долгой лежки ноги были чужими, ватными, да плюс увечье… И вдруг, почти отчаявшись, наступает перелом, а за ним, наконец, уверенность. В один из таких наших занятий появился сынок. Конечно, он сразу узнал меня - «дерзкого афганца». Что ж, «мир тесен». Но руку протянул, как ни в чем не бывало.
– Спасибо. Очень рад. – И едва улыбнувшись, спросил у меня:
– Может необходима какая-то еще помощь?
– В некотором смысле моя работа закончена, - сказал я, перехватив весьма печальный взгляд Галины Сергеевны. – Здесь уже нужен обычный инструктор. Я думаю, вам не откажут в травматологическом отделении.
– Вас понял. Что мы вам должны, доктор? – прямо глядя мне в глаза, спросил сынок, становясь вдруг «Витьком хозяином». – Каждая работа требует вознаграждения.
Честное слово, я оказался не готов к такому развитию событий. Опешил.
– Виктор, ты поставил Гавриила Алексеевича в неловкое положение. Такие дела решаются «тет-а-тет».
– Мамочка, ты права, - вяло улыбнулся сынок и подал мне руку. – Я жду вас у себя. Антон Евсеевич с вами свяжется.
В тот же день я простился с Галиной Сергеевной. Она поцеловала меня на дорожку в губы и заплакала. – Храни тебя Бог.
10
А за дверью комнаты в общаге меня встречает душераздирающий крик телефона. Межгород. Звонит отец. И главная новость (не считая ту, что убрали, наконец, внутреннюю связь и установили ветерану колхозного труда Республиканского значения персональный телефон с прямым выходом на межгород): у брата Федора родилась двойня. «Ну, братишка, побил все рекорды!» - искренне вслух возрадовался я. Слава Богу, все здоровы. Народившихся мальчика и девочку решили назвать просто - Иваном и Марьей.
– Они хотели было, сынок, дать имена нас - стариков, - счастливо вздыхает отец, - но люди отсоветовали. Вроде, плохая примета. Младенцы чувствуют себя хорошо. Да и мы, Гаврюша, после такого известия как бы помолодели.
Тут трубку взяла мама. Обмолвилась несколькими словами. И не утерпела. Спросила-таки: Как Галя? Душа-то болит о ней?
– Побаливает, мама. Привыкаю.
– А кто-нибудь есть-то на примете?
– Есть, мама. Один не останусь. Не переживай.
Дальше последовало прощание и обмен поцелуями…
Разговор с родителями на мгновение оторвал меня от едва пережитой нервной действительности и я уловил себя на том, что зверски устал от дома Главы и всех этих событий. Вдруг захотелось какой-то неопределенной свободы и тишины. Рука потянулась было к телефону звонить Анюте и пригласить ее на дачу, но день-то будний. У нее работа. И я принимаю решение. Пропасть, исчезнуть, хотя бы на два, на три дня. Никаких звонков, никому. Только сейчас клиентам дать отбой, отпроситься. Во всяком случае, когда исчезает Анюта, меня она не предупреждает.
Между тем я стою в раздумье у окна – а за ним валит снег. Большими мокрыми хлопьями. «Декабрь уж наступил», - стучит перефразом поэтическая строка, но без продолжения. «Вот почти и год пролетел, быстро, не заметил», - подумал я и засомневался, может быть все-таки позвонить Анюте?» Нет и нет.
Я выгребаю содержимое холодильника, укладываю в рюкзак и не забываю сунуть пару бутылок коньяка (презенты клиентов). С запасом. Какое-то время я размышляю, на каком транспорте ехать, на своей или на такси? Впрочем, идти за своей в военкомат мне не хочется, просто не терпится поскорее удрать, и я вызываю такси.