Дюма
Шрифт:
Тем временем короли встрепенулись — наших бьют! — и в августе 1791 года Австрия и Пруссия собрались защищать Людовика, Англия и Россия их подзуживали, французские роялисты-эмигранты при поддержке Австрии создали вооруженный лагерь в Кобленце и призывали к вторжению. 7 февраля 1792 года германские государства заключили военный союз против Франции, Законодательное собрание потребовало от Австрии отвести войска от границы, получило отказ и вынудило Людовика 20 апреля объявить братьям-монархам войну. 28 апреля Национальная гвардия попыталась перейти в наступление — провал: Мария Антуанетта передала австрийцам военные планы. Летом 1792 года Францию обложили, началось вторжение пруссаков. 11 июля Законодательное собрание провозгласило лозунг «Отечество в опасности!», 10 августа 20 тысяч уже не рассерженных, а разъяренных горожан штурмом взяли Тюильри, была страшная резня, защитников дворца (в основном швейцарцев), которых не перебили, посадили в тюрьмы, а 2–5 сентября толпа, науськиваемая Коммуной (которая была куда радикальнее собрания: там выборный имущественный ценз был другой), врываясь в тюремные камеры, перерезала всех. Лафайет в ужасе эмигрировал, власть фактически захватила Коммуна и посадила короля в
Витавшее в облаках собрание организовало новые выборы на основе всеобщего (мужского и кроме прислуги) избирательного права, и 21 сентября 1792 года открылся новый орган — Национальный конвент, упразднивший монархию и провозгласивший республику. Село опять игнорировало выборы, и жирондистов было не меньше, чем в прошлый раз, но им противостоял куда более жесткий (хотя поначалу такой же неорганизованный) противник — «Гора» (левая демократическая группировка Конвента), где собрались Дантон, Марат, Сен-Жюст, Камилл Демулен и Робеспьер — радикальные революционеры (так принято считать — Дюма нам расскажет, верно ли это). И было еще «Болото», самое многочисленное и почти всегда принимающее сторону силы…
Конвент решил судить короля за «измену родине и узурпацию власти», и 21 января 1793 года тому отрубили голову, после чего приняли новую конституцию, провозгласившую целью общества «общее счастье», но выбросившую упоминание о свободе слова. В марте начался мятеж роялистов (помещиков и крестьян, слившихся в экстазе) в Вандее, 6 апреля создали Комитет общественного спасения во главе с Дантоном, районные секции Парижской коммуны, не спрашиваясь у Конвента, образовали комитеты для надзора за «подозрительными» и хватали всех направо и налево за неправильную ленточку на одежде, республиканские войска терпели поражение, англичане захватили Тулон, в Конвенте грызлись Дантон и Робеспьер, бестолковые жирондисты «вместо того чтобы предоставить им бороться между собой, подтачивая единство партии, имели неосторожность напасть на одного за другим» и потерпели поражение. «Перед инертной массой они опускали руки. Но политик, который опускает руки, — человек конченый. Постепенно они, не утратив готовности умереть, утратили готовность победить…» В апреле 1793 года Робеспьер и Демулен выступили с обвинениями против жирондистов (их ставленник генерал Дюмурье изменил и бежал), Коммуна требовала их ареста, угрожая Конвенту оружием, и 2 июня «Гора» и «Болото» проголосовали: исключить избранных (на основе всеобщего, напомним, избирательного права) депутатов-жирондистов и арестовать их (31 октября они были казнены). 13 июля Шарлотта Корде, республиканка, протестовавшая против новой диктатуры, убила Марата. «Террор… устремился с вершины Горы». 17 сентября растоптавший собственные законы Конвент принял «декрет о подозрительных», позволявший любому «комитету» арестовать любого на любом основании. 2 августа Комитет общественного спасения перевел Марию Антуанетту из Тампля в тюрьму Консьержери, рассчитывая, что европейские короли заключат мир. Но тем была важна не живая женщина, а принцип. 15 октября начался суд над королевой, а 16-го ей отрубили голову. Об одной из попыток спасти ее, «заговоре гвоздик», рассказано в «Мезон-Руже».
Дюма к тому времени прочел о революции все, что было. При Наполеоне этой темы избегали, сперва выходили книги о ней монархического толка, как «Опыт о революциях» Шатобриана и работы ненавистников «гнилого либерализма» Луи Бональда и Жозефа де Местра, потом и таких не стало (был, правда, довольно нейтральный труд Ф. Туланжона «История Франции со времени революции 1789 года»). При Реставрации историческая наука не загнулась окончательно, а, напротив, расцвела: история знает парадоксы, когда периоды несвободы рождают созвездия великих художников и ученых. Разом оперились все крупные историки, а власть позволяла им писать какие угодно книжки, хотя вылавливала каждую республиканскую блоху в пьесах и газетах — возможно, потому, что исторические труды «народ» не читает. С одной стороны, роялистская публицистика обрушилась на революцию, назвав «сбродом» и «террористами» всех депутатов с 1789 года, с другой — в 1820-х годах появились «История Французской революции» Тьера, «История Французской революции с 1789 до 1814» Франсуа Минье: оба автора разъясняли, что революция случается не по чьему-то злому умыслу, а по объективным причинам; Минье отчасти оправдывал даже террор. В 1825-м вышло многотомное «Собрание мемуаров о Французской революции». Нодье в «Воспоминаниях, портретах, эпизодах революции и империи» (1831) реабилитировал всех деятелей республиканского периода, находя «доброту» и «чистоту помыслов» даже у Сен-Жюста. Филипп Бюше и Пьер Ру-Лавернь с 1833 по 1838 год издали 40-томную «Парламентскую историю Французской революции», откомментированную с республиканской точки зрения, была опубликована масса мемуаров бывших членов Конвента — Рене Левассера, Поля Барраса, Бертрана Барера. Нодье в 1841 году выпустил «Воспоминания и портреты Революции после последнего банкета жирондистов». О последних годах Людовика XVI и Марии Антуанетты тоже было где прочесть: мемуары их слуги Франсуа Гю, принцессы Марии Терезы и множество других. Наконец, были доступны газетные архивы времен революции. Беллетрист, пиши — не хочу. Но никто не хотел.
Историки — это одно, а для беллетристики тема непопулярная. Какая революция?! Жизнь в общем неплоха, ну нет каких-то там свобод, но их по большому счету никогда и не было, что делать, такая уж у нас страна, где колбаса всегда важнее свободы, хотелось бы, конечно, жить лучше, но только без революций… Неудивительно, что Жирарден не взял «Мезон-Ружа». «Мирная демократия» — газетка малоизвестная, тираж крохотный, платят копейки. Но Дюма, вечно гнавшемуся за деньгами, важнее денег было издать этот роман. Именно его первую часть он сочинил один за трое суток, описав Париж под интервенцией, с одной стороны, и террором — с другой: «…униженный город, робкий, озабоченный; его обитатели только изредка появлялись на улицах, перебегая с одной стороны на другую, стремясь поскорее укрыться за дверьми домов и в подворотнях, подобно диким зверям, забивающимся в свои норы от преследования охотников».
Человек, что хотел освободить королеву, — Александр Гоне, маркиз де Ружвиль (1761–1814). Дюма хотел вывести его под настоящим именем, но, когда вышел анонс, получил письмо от его отца, попросившего не привлекать внимания к сыну, покончившему с собой, и герой стал Мезон-Ружем (это как поменять Красногородова на Красноселова). Но центральный персонаж не он, а юноша Морис, заседающий в районной секции Коммуны: он революционер, левый-прелевый, но чересчур порядочный, из тех, кто хочет все делать не только по законам, но и по благородству. «Я, человек, что сейчас с вами говорит, нес караул у эшафота, на котором погиб покойный король. У меня в руке была сабля, и я стоял там, чтобы этой рукой убить каждого, кто захотел бы спасти его. И тем не менее, когда он проходил мимо меня, я снял шляпу и, повернувшись к своему отряду, сказал: „Граждане, я вас предупреждаю, что изрублю всякого, кто посмеет оскорбить бывшего короля!“… И я собственноручно написал первое из десяти тысяч объявлений, которые были расклеены по Парижу, когда король возвращался из Варенна: „Кто поклонится королю — будет бит; кто оскорбит его — будет повешен“». Правило Дюма: нельзя оскорблять бессильного и злорадствовать над казнимым, какими бы они ни были мерзавцами.
О политике пока — коротко, простенько: «Предателями были тайные заговорщики, изнутри угрожавшие Революции, которой и без того угрожали извне. Но, как нетрудно понять, это слово приобретало тот смысл, который хотели придать ему крайние партии, раздиравшие тогда Францию. Предателями объявляли самых слабых. А ими были жирондисты». Пока был Конвент, в котором сидели разные люди, избранные по закону, — была революция; когда их вышвырнули из Конвента — это «снесло последнюю преграду, которую революция противопоставляла террору». О Марате, Робеспьере — почти ничего, Дантон «бредил сентябрьскими днями и осуществлял свой кровавый бред» (Дюма примеривался, присматривался к этим фигурам), даже чудовищный Фукье-Тенвиль — просто функция, хотя от Дюма, казалось бы, должно ждать чего-то эмоционального. О королеве — сочувственно: «несчастная узница», отказалась от побега, потому что ей жалко, что погибнет охранник, потом решилась, ибо это «долг перед детьми». Чего уж так испугался Жирарден? Или просто счел, что роман плох?
Он и вправду плох: интрига интересная, но персонажи бледные и не запоминаются, Мориса не отличить от его друга Ролана; так может получиться, когда автор, обмирая от вожделения, подходит к волнующей его теме, а заниматься ею некогда, надо гнать план, без правки, с соавтором, которого поставил перед фактом: дружище, с этого дня пишем одновременно не три романа, а четыре. Нет, они старались, конечно… Дюма — Маке: «Этим утром мне пришло в голову дать Вам совет насчет королевы. Я вижу, Вы остановились в Тампле. Не сделать ли нам план побега?»; «Нет ли каких-нибудь записок слуг, бывавших в покоях короля в Тампле? Какая-нибудь его интимная черта, привычка?»; «Вы мне послали чудную сцену „Мезон-Ружа“. Скажите в двух словах, куда она должна нас вести» (и тут же): «Но Шико, Шико, друг мой?! Эта главная сцена с его участием, в каком направлении я должен ее писать? Сделайте Шико, 30 или 40 страниц. Потом, если хотите, одну главу „Мезон-Ружа“, а послезавтра приходите на завтрак, мы с вами займемся „Монте-Кристо“».
Морис любит Женевьеву, жену кожевника Диксмера, который притворяется якобинцем, а сам участник «заговора гвоздик», он втянул в это жену, а когда та влюбилась в Мориса, решил ей отомстить, заодно добившись политической цели. Диксмер заставляет жену принести себя в жертву ради спасения королевы, после ее ареста Морис убивает Диксмера и сдается, чтобы умереть с любимой. Казнили королеву, погиб Мезон-Руж, кровь ручьями, головы россыпью, приговорили Мориса и Женевьеву.
«— Я любил тебя! — прошептал Морис, уже привязанный к роковой доске, улыбаясь отрубленной голове своей подруги. — Я тебя лю…
Удар прервал его на середине слова».
Глава десятая
ПРОТОКОЛЫ ПАРИЖСКИХ МУДРЕЦОВ
«Больше Шико! У меня нет сюжета для Шико!.. Бросьте „Монте-Кристо“, с ним все в порядке. Нет времени слать Шико туда-сюда, пишите и отправляйте прямо в „Конституционную“. Пишите на моей бумаге, если она у Вас есть…» Колесо крутилось без устали: летом и осенью 1845 года продолжала выходить «Женская война», шла работа над второй частью «Монте-Кристо» и «Мезон-Ружем», а Дюма еще заканчивал «Людовика XIV и его эпоху», переводил сказки, писал рассказы для «Века», и Маке писал свое: оба еще молодые, здоровые, невроз не в счет… За несколько дней по дилогии о мушкетерах сделали пьесу, с Жоли не сговорились, пристроили в «Амбигю комик», но это не выход, нужен свой театр. Не в Париже, там земля дорога, а в Сен-Жермене. Деньги есть, надо только выбить разрешение у Дюшателя, министра внутренних дел, и нужна королевская виза. Дюма обратился к сыну короля Антуану (герцогу Монпансье), пригласил на премьеру. За несколько дней до нее встретился на репетиции с Каратыгиными. А. М. Каратыгина: «Мы тотчас же поехали, послали на сцену сказать ему о себе, и он побежал к нам с криком: „Arrivez-donc, cher Caratiguine!“ [16] и кинулся к мужу моему на шею. На благодарность мою, что он встречает нас как бы старых знакомых, он отвечал, что он действительно давно нас знает коротко, по рассказам наших соотечественников и французских путешественников, и что он считает себя обязанным моему мужу, который перевел лучшие его пиесы и сам с женою разыграл их так, как многие не были разыграны и в Париже… Со свойственной ему любознательностью расспрашивая нас о России, Дюма высказывал давнишнее желание посетить нашу родину… но в особенности желал взглянуть на нашего императора. Он припомнил при этом о недавней поездке в Россию Бальзака: „et je voudrais bien faire de m^eme, si toutefois votre batouchka m’y autorise“ [17] . Под словом „батюшка“ он подразумевал государя Николая Павловича».
16
Входите же, дорогой Каратыгин!
17
И я очень желал бы сделать то же, если только дозволит ваш батюшка.