Джек-Фауст
Шрифт:
В мансарде за городской стеной студент, который, потратив всю ночь и б?льшую часть двух свечей, без устали корпел над переводом десяти страниц бессмертной риторики Цицерона, услышал цок-цок копыт и скрип деревянных колес. Он резко вскинул голову и тупо уставился на оштукатуренную стену, мыслями все еще погруженный в римскую славу и воспоминания о своей давней поездке в Париж.
– Какая-то ранняя пташка, - вслух произнес он.
Булыжник был холодным и влажным. Из-под копыт запряженной в повозку лошади шмыгнула крыса. Она стремительно пробежала по мозаике из луж, по колее, выбитой колесами повозок и копытами, по битому кирпичу - и скрылась в своем логове,
Следующим, кто увидел проезжающую повозку, был седобородый старик Мафусаил, живущий скорее как крыса, нежели как человек, - в дубовой бочке, наполовину врытой на рабочем дворе добросердечного плотника, чьего имени он даже не знал. Устроившись в своем прибежище, согбенный, он стоял на четвереньках голый; когда повозка проезжала мимо, старик повернул голову, подметая бородой землю. Его голос напоминал завывание:
– О лакедемоняне, обуздатели превосходных коней, осквернители Гесихия, - кричал он.
– Ваши члены скованы бесстыдной надеждой; ваши брови победно искривились близ вод Алфея [12] . Иксион, навечно привязанный Зевсом к своему крылатому колесу, описывает круг и громким криком передает свое послание смертным: «Велика сила Богатства; и в конце всей горечи ожидает сладостное осознание, что все было неверно: лучшее из всех вещей - это вода».
Давным-давно, до того, как лишился разума из-за заучивания наизусть античных текстов, он был ученым, и его безумные декламации по-прежнему были весьма популярны на студенческих пирушках.
Слушая его, молодой человек усмехнулся и запустил руку в свою суму, чтобы бросить кусок хлеба безумцу. Его забинтованная и в лубках нога болела и пульсировала от каждого толчка, и он дрожал от холода. Однако он ощущал необычную уверенность в себе, совершенное спокойствие и готовность к любым предстоящим событиями. Каждый предмет он видел так, будто смотрел на него в последний раз, и всплески страха лишь укрепляли этот его настрой.
– Будет прекрасный денек.
Его темнобородый товарищ хмыкнул. Несмотря на суровую зиму и на то, что его сердце волновалось не меньше, чем у его молодого друга, он был спокоен.
Перед самой повозкой, как бы указывая ей дорогу, не видимый и не замечаемый никем, кроме более старшего человека, по улице города проворно несся пляшущий демон. Его лапы, два темных языка пламени, коснулись покрытого мхом края колодца, затем соломенной крыши, крыльца с покосившейся дверью, затем оконной рамы. Его смех звучал только для одних ушей.
Повозка остановилась на площади между замком и его церковью. Западные ворота все еще были заперты. К востоку от города, за Ростокскими воротами, ожидая, когда солнце разгонит тьму, несколько словоохотливых пожилых славянских крестьян, сидя возле своих повозок, старательно обменивались обрывками сплетен и прочей болтовней, чтобы разносить их далее по округе. Вместе с ними сидел и стражник, и правящий повозкой бородач не сомневался, что поутру стражник будет страдать с перепоя и поэтому будет безразличен ко всему.
Бородач был настроен мрачнее некуда. Очень тяжело скрываться от долгов. Но если это делать, то лучше сейчас: экзамены начинаются меньше чем через неделю, и кто заподозрил бы, что учитель исчезнет раньше, чем соберет обильные гонорары? Между тем, все были убеждены, что он улетел и теперь надолго исчезнет. Он принял добрый совет, какими дорогами идти. И не боялся преследования. Он испытывал только горечь стыда.
Утренний ветер принес с болот из-за стен сернистый запах вместе с гнилостным смрадом застоявшейся воды. Эти запахи смешивались и сливались в алхимическом браке с обычной уличной вонью людей, собак и свиней, питающихся отбросами, чтобы сформировать букет, густой и проникающий во все закоулки, как зловоние дворового нужника.
Глухой и рассеянный старый брат Иероним спешно переходил парк. Несколько молодых мужчин весело окликнули его, но он не заметил. Даже не взглянув на них, он быстрыми шажками поднялся в шлосскирхе, взял у своего служителя ключ и отпер церковные двери. Новость недели распространялась быстро. Двери с грохотом затворились за ним.
Лошадь повозки фыркнула.
Молодой человек хлопнул по своему камзолу обеими руками.
– Вы станете счастливее, когда мы наконец отправимся в путь, - произнес он.
– Ничто не сделает меня счастливее. Ничто… кроме… - Мужчина постарше осекся и вскинул голову, будто услышал предложение.
– Да, - произнес он с внезапной силой.
– Да, точно, так я и сделаю!
Он поспешно схватил веревку и начал вязать узел. Сбросив капюшон, он, как терьер, начал рыться в мешках и баулах и спустя несколько минут вытащил молоток с квадратной передней частью и тупой задней, гвозди и лист пергамента.
– Подожди-ка здесь, - произнес он.
С большим листом бумаги в руке он поднялся по лестнице, ведущей в церковь замка, по дороге то исчезая в тени, то появляясь снова. Дверь была вся уклеена бумажными листками - объявления об экзаменах, сатирические листки, тезисы, представленные для обсуждения, - один поверх другого, местами до пары сантиметров толщиной. Он начал пригоршнями отрывать их. Затем пятнадцатью сильными ударами молотка прибил плакат. Грохот этих ударов эхом разнесся по городу громче барабанной дроби.
Этот звук вспугнул голубей, и молодой человек нервно оглянулся через плечо. Студент в мансарде поднял взгляд, покачал головой, тяжело вздохнул, отложил в сторону листки с переводом Цицерона и прижал их чашкой для умывания. Брат Иероним слегка нахмурился, полуобернулся, но затем решил, что ему показалось. Больше никто не обратил внимания.
Суровый человек с черной бородой бросил молоток в повозку и взобрался на передок.
– Вот!
– громко проговорил он.
– Это встряхнет их ничтожный провинциальный мирок! Встряхнет посильнее, чем они встряхнули меня! Я поджег запал бомбы, Вагнер. Весь черный порох мира, если собрать его в этой церкви, не произведет взрыва и вполовину такого грандиозного, как мой.
И он стал дожидаться вопроса, ибо не сомневался, что его зададут.
Однако Вагнеру не было нужды спрашивать или знать, о чем говорилось в плакате или что он вообще означал. Он больше не ощущал ни следа страха или недоверия; полет на «Дедале» восстановил его утраченную веру в Фауста. Он пережил нигредо недоверия и вышел из него с верой сильной, как никогда. Теперь он твердо знал, что больше не усомнится в своем учителе.
В церкви брат Иероним упорно смотрел на один особенный угол витража «Святой Сераний», ожидая, что луч света ударит именно туда . Таков был его особый дар - определять точный момент рассвета, несмотря на смену сезонов, даже в очень облачные дни, и хотя косноязычный брат Иероним не смог бы точно объяснить, как он это делал, - благодаря этому умению он снискал свою толику славы. Когда он определял, что момент настал, то хватался за веревку колокола и тянул. Колокол сопротивлялся, покачивался, дребезжал. Но брат Иероним уверенно держал веревку своей старческой мозолистой рукой, снова тянул, тащил, отпускал. Он слышал колокол очень слабо, словно тот звучал под водой, а били в него тритоны в далеком городе атлантов. Однако он чувствовал его вибрацию. Это-то он ощущал, как любой другой человек.