Джек
Шрифт:
— Ну как, вкусно?
— Еще бы не вкусно!
Дождь барабанил по стеклам, бушевала гроза. Мальчик и его гость мирно беседовали, радуясь, что в такую погоду они сидят в уютной комнате. Торговец рассказывал, что его зовут Белизер и что в семье он старший. Он живет в Париже, на улице Жюиф, с отцом, тремя братьями и четырьмя сестрами. Все они плетут соломенные шляпы для лета, а к зиме шьют фуражки. Часть товара они продают в предместьях столицы, остальное отвозят в провинцию, где и сбывают его, переходя с места на место.
— И далеко вам приходится заходить? —
— До самого Нанта. Там живет одна из моих сестер… Я иду через Монтаржи, Орлеан, Турень, Анжу.
— Это, наверно, очень утомительно! Ведь вам так тяжело передвигаться.
— Что поделаешь… Я только вечером немного прихожу в себя, когда скидываю эти чертовы башмаки. Но всю радость мне отравляет мысль, что утром их опять придется надеть.
— А почему вместо вас братья не ходят?
— Они еще малы, да и папаша, старый Белизер, нипочем их не отпустит. Он без них соскучится. Вот я — это дело другое.
Видимо, он не находил ничего противоестественного в том, что братьев любят больше, чем его. Печально уставившись на свои огромные желтые башмаки, которые во многих местах вздулись от шишек и наростов на его вечно стиснутых ногах, Белизер прибавил:
— Эх, если бы я мог заказать себе пару башмаков по мерке!..
Гроза между тем усиливалась. Дождь, ветер, гром сливались в ужасающем шуме. Собеседники не могли расслышать друг друга. Белизер молча продолжал свою трапезу, как вдруг в дверь громко постучали. Стук возобновился. Джек побледнел.
— Ах ты господи! — вырвалось у него. — Это они!
Вернулись д'Аржантон и Шарлотта. Они собирались приехать к ночи, но, опасаясь грозы, поспешили домой, рассчитывая успеть до дождя. Однако по дороге они угодили под ливень, и поэт был вне себя от ярости, — он боялся схватить простуду.
— Скорее, скорее, Лолотта!.. Пусть в столовой затопят.
— Хорошо, мой друг.
Они стряхивали верхнюю одежду, с которой струилась вода, раскрывали зонты и расставляли их на каменных плитах, И тут д'Аржантон в ивумлении обнаружил громадную корзину с соломенными шляпами. — Это еще что такое? — спросил он.
Ах, если бы Джек мог исчезнуть, провалиться сквозь землю вместе со своим на редкость неуместным гостем и накрытым столом! Впрочем, он все равно уже не успел бы, гак как поэт вошел в столовую и, обведя ее холодным взглядом, понял все. Мальчик пролепетал несколько слов, пытаясь что-то объяснить, оправдаться… Но тот его не слушал.
— Иди сюда, Шарлотта, полюбуйся! Ты меня не предупредила, что у господина Джека нынче гости. У него сегодня прием, Он угощает своих друзей.
— Ах, Джек, Джек!.. — укоризненно проговорила мать.
— Не браните его, мадам, — попробовал вмешаться Белизер. — Это все я…
Разъяренный д'Аржантон распахнул дверь и горделивым жестом указал несчастному на дверь.
– А вы будьте любезны замолчать и поскорее убраться отсюда! Проходимец!.. Не то я мигом упрячу вас за решетку — там вас живо отучат забираться в чужие дома.
Белизера жизнь бродячего торговца приучила ко всяким унижениям, и он не вымолвил ни слова, приладил на спине корзину, печально поглядел на стекла, по которым бежали струйки дождя, бросил признательный взгляд на Джека, согнулся, чтобы отвесить низкий-низкий поклон, и, не разгибая спины, вышел за порог, сразу попав под дождь, который забарабанил по его панамам, как крупный град. Даже оказавшись за дверью, он не выпрямился. И в такой позе он удалялся, будто подставляя спину жестоким ударам судьбы, бешенству стихий. Поливаемый дождем, он машинально затянул заунывным голосом:
— Шляпы! Шляпы! Шляпы!
В столовой наступила тишина. Жена лесника растапливала сухими виноградными лозами камин с большим колпаком, на который Шарлотта повесила промокшую одежду поэта, а сам д'Аржантон без сюртука шагал по комнате, торжественный и величавый, весь во власти глухой ярости.
Внезапно, проходя мимо стола, он увидел окорок, свой окорок, в котором нож бродячего торговца, голодного как волк, проделал глубокие впадины, зияющие отверстия, похожие на пещеры в прибрежных скалах, какие выдалбливают морские волны в часы прилива.
Он побелел.
Нужно иметь в виду, что окорок в доме был так же священен, как вино поэта, как его баночка с горчицей, как его минеральная вода!
— Ого! А я и внимания не обратил… Оказывается, тут шел пир горой… Как? И окорок?
— Они посмели взять окорок? — возмутилась Шарлотта, ошеломленная подобной дерзостью.
Тут вмешалась жена лесника:
— Вот беда! Говорила я, что барин рассерчает, что не надо давать ветчину всякому бродяге… Да ведь он у нас еще несмышленыш! Мал он еще!
Теперь, когда порыв великодушия у Джека прошел, когда перед его глазами уже не стояло морщинистое лицо, освещенное доброй, трогательной улыбкой, мальчик сам ужаснулся тому, что натворил. Взволнованный, дрожащий, он пролепетал:
— Простите!..
Ах, вот как! Теперь он просит прощения!
Уязвленный до глубины души, возмущенный тем, что посягнули на его любимую ветчину, д'Аржантон перестал сдерживаться и открыто выказал все свое раздражение; лицо его перекосилось от ненависти к ребенку, который был живым воплощением загадочного и сомнительного прошлого женщины, которую поэт все-таки по-своему любил, хотя ни в грош не ставил.
Не помня себя от гнева (что с ним случалось не так уж часто), он схватил Джека за шиворот, встряхнул и даже слегка приподнял его, будто желая показать этому голенастому подростку, что тот рядом с ним щенок.
— Как ты посмел дотронуться до ветчины? По какому праву?.. Ты отлично знал, что она тебе не принадлежит. Да и вообще здесь тебе ничто не принадлежит. Кровать, на которой ты спишь, хлеб, который ты ешь, — всем этим ты обязан моей доброте, все это ты имеешь по моей милости. И теперь я вижу, что напрасно я с тобой так добр. В сущности, что я о тебе знаю? Кто ты? Откуда взялся? Бывают минуты, когда твои дурные инстинкты, сказавшиеся уже в таком раннем возрасте, заставляют меня подозревать, что у тебя ужасная наследственность…