Джевдет-бей и сыновья
Шрифт:
— Как это вышло? Кто такой этот человек?
— Албанец! Его у нас никто не любит. Из-за него с третьего курса выгнали одного. Я с ним столкнулся на лестнице, у двери. Он меня поприветствовал, а я не ответил.
— Расскажи-ка поподробнее, что такое это ваше «приветствие».
— Если не верите, не буду рассказывать… Он меня поприветствовал. А я прошел, как мимо стены. Он ничего не сделал, только нахмурился.
— И не попытался тебя как-нибудь наказать?
— Нет.
— Ладно, а как это обычно у вас происходит? Какова процедура этого приветствия? Кто кого должен приветствовать первым?
— Мне наплевать! Мне вообще не очень нравится военная служба. Вот найду какую-нибудь лазейку и уволюсь. Мы же не рабы, в конце концов!
Мухиттина вдруг охватила тревога:
— Как же можно так говорить? Ты должен остаться в армии! К тому же в любой профессии приходится сталкиваться с неприятными моментами.
— Да ничего не случится, не переживайте! — сказал Барбарос. — Он последнее время просто немножко нервный.
— Уйду из армии… Спрячусь и буду писать стихи! — Тургай, должно быть, сам не верил в то, что говорил и все-таки явно наслаждался своими словами.
— Если подойти к этому случаю взвешенно, то нехорошо ты поступил, Тургай! — сказал Мухиттин. — Для тебя это могло плохо закончиться…
— Вот и я то же самое говорю! — поддакнул Барбарос.
— Только не говорите, пожалуйста, что я поступил неправильно. Это же албанец! А здесь наша страна! Он выгоняет турок из турецкой армии, а вы говорите, что я не прав!
— Однако подобное поведение не поможет достигнуть наших целей! — сказал Мухиттин, чувствуя себя уже не старшим братом, а учителем. — Для того чтобы приблизиться к осуществлению нашей цели, мы должны руководствоваться не чувствами и эмоциями, а разумом!
— Но ведь вы сами говорили, что чувства очень важны, что нужно не понимать, а чувствовать?
— Чувства важны для того, чтобы верить! А чтобы идти к цели, нужен разум. Каждый шаг должен быть обдуман. Вот смотрите, что вышло: поместили на обложку эту карту, журнал и запретили. Мы видим тут следствие не только подлого заговора против нас, но и нашей собственной ошибки. На этой неделе выпуск единственного печатного органа турецкого националистического движения был прекращен.
Снова наступило молчание. Курсанты посерьезнели. «Простите уж Тургая, Мухиттин-бей!» — говорил взгляд Барбароса. Тургай, кажется, все-таки устыдился своего сумасбродного поступка. Наслаждаясь почтительной тишиной, Мухиттин думал: «Ну вот, в конце концов снова стали послушными. А то увидели мою комнату и книги, поняли, что я такой же простой смертный, как они, и стали наглеть!» Он уже придумал свою следующую фразу, но пока молчал. Каждый раз, когда он встречался с курсантами, ему в голову приходила одна и та же мысль, неизменно поднимавшая настроение: «Военная академия будет у меня в руках! Посаженные мною семена дадут всходы, и однажды вся армия…» Но тут он вдруг заволновался: «А если этот дурень и впрямь уйдет со службы? Нет, на это ему смелости не хватит, но что, если его уволят за этот мелкий проступок?» При мысли об этом Мухиттин разозлился: «На словах-то все готовы горы свернуть, но военные в распоряжении есть только у меня!» Ему еще раз захотелось сделать Тургаю выговор, но потом он решил, что заготовленная фраза произведет на курсанта большее
— За разрешением на издание нового журнала буду обращаться я.
— Ух ты! В самом деле? — спросил Барбарос.
— Конечно. Или вы думали, что движение теперь развалится?
— Нет, такого мы никогда не думали! — возразил Тургай. Ему, видимо, хотелось реабилитировать себя в глазах Мухиттина. — Но не ожидали, что именно вы…
Неожиданно открылась дверь, и в комнату вошла Фериде-ханым. Увидев юношей, она не показала удивления, а только улыбнулась и сказала:
— Добро пожаловать, молодые люди!
— Спасибо! — сказал Тургай, поднимаясь на ноги. — Мы не хотели вас тревожить. — Поклонившись, поцеловал руку Фериде-ханым.
То же самое сделал и Барбарос. Мухиттин увидел, как обрадовано заблестели у матери глаза, и почувствовал жалость. В последние годы никто так почтительно не целовал ей руку. Однако поведение курсантов он счел неуместным.
— Какой будете кофе, сладкий или не очень? — спросила Фериде-ханым. Выглядела она так, будто не знала, куда девать поцелованную руку.
— Средний! — сказал Мухиттин. — Так ведь, ребята? Да, средний. Я зайду на кухню, заберу.
— Да я сама принесу! — воскликнула Фериде-ханым, но, увидев, что сын нахмурился, кажется, передумала.
— Какая милая у вас мама! — сказал Тургай, когда за ней закрылась дверь.
Мухиттин по-прежнему хмурился.
— Мы говорили о журнале… Так вот завтра я снова пойду к Махиру Алтайлы. Мне предложили обратиться за разрешением на выпуск нового издания. Они мне доверяют, но я им доверять не могу. Поэтому и не хочу пока вас с ними знакомить.
— А почему вы не можете им доверять? — спросил Барбарос.
— Потому что в журнале последнее слово всегда было за Махиром Алтайлы. Вы знаете, что я не смог даже уговорить его напечатать некоторые ваши стихи, которые мне очень нравятся. А между тем я не нахожу правильными некоторые его идеи, — сказал Мухиттин и с видом, ясно говорящим о том, что сейчас ему не хочется ничего объяснять и вступать в дискуссию, прибавил: — Не буду сейчас вдаваться в подробности, но…
Он снова потянулся за сигаретами. «Махир все время напоминает, что я когда-то читал Бодлера… Намекает, что я отравлен западной культурой. Говорит, что раз дьявол культуры в меня уже проник, у меня не выходит быть скромным. Ну да, если он у нас шейх, то мне остается только быть смиренным послушником. Но я сделаю кое-что вовсе не смиренное… В новом журнале я сам буду шейхом!» Внезапно Мухиттина охватила смутная тревога. «Нет! Ладно, схожу-ка я за кофе, пока мама сама не принесла».
Он встал и вышел за дверь. Не успел он ее закрыть, как подумал: «Сейчас они бросятся смотреть книги… Выяснять, что я за человек… Эх, книги, книги! В самом деле, что ли, я вами отравлен? Нет, я просто излишне умен и подозрителен».
Фериде-ханым уже сварила кофе и разливала его по чашкам.
— А, пришел? Какие славные ребята… Кто они такие, чем занимаются?
Мухиттин задумался, сказать ли, что это курсанты военного училища, или нет. Отчасти по привычке, отчасти же оттого, что Мухиттин хотел придать происходящему таинственный оттенок, Тургай и Барбарос по-прежнему оставляли свою форму у фотографа в Бешикташе.