Джевдет-бей и сыновья
Шрифт:
— Что молчишь? Все-то ты от меня скрываешь!
Мухиттин, не ответив, взял поднос с чашками и вышел из кухни. Ему вдруг захотелось войти в комнату неожиданно и застать курсантов за рассматриванием книг. Он, собственно, и так шел медленно, чтобы не разлить кофе. Бесшумно подойдя к двери, остановился и с любопытством прислушался.
— Смотри, смотри, Аполлинер тоже есть!
— Нет, ты сюда глянь! Эх, так и не выучили мы этот французский!
— Тевфик Фикрет!
— Ну-ка, посмотрим…
— Глянь, он тоже подчеркивает строчки, как мы с тобой!
— Что он подчеркнул?
— «Побеждай, или будешь растоптан»… И на той же странице: «Что такое геройство? Кровь, насилие, страх»… Фикрет, выходит, тоже пацифист?
— Да, конечно! Но зачем он подчеркнул эти строчки?
— Чтобы подвергнуть критике!
— Не кричи, услышит! Какой еще критике? Послушай, разве полгода назад он таким был?
— А каким? Смотри, Достоевский. На французском…
— Тссс!
— Зачем ты рассказал про албанца? Он рассердился!
— Будешь кричать, еще сильнее рассердится!
—
— Тише, дурак!
Решив, что настала пора вмешаться, Мухиттин быстро открыл дверь, не обращая внимания на расплескавшийся кофе, и спросил:
— О чем это вы тут говорите? — Строго посмотрел на Тургая, застывшего перед шкафом с книгой в руке: — Что смотрим? Бодлера? Он тебе нравится?
Тургай покраснел, сделал непроизвольное движение рукой, будто хотел спрятать книгу, и сказал:
— Ведь вы же сами научили нас любить его! — Поспешно поставил книгу на полку, словно она была отравлена.
— Если так, значит, я совершил ошибку! — проговорил Мухиттин. — Но ты-то со своим французским что можешь понимать в Бодлере? — Достав из пепельницы потушенную сигарету, снова ее зажег. — Ну что ж, пейте кофе. Вам следует благодарить Аллаха, что вы еще не очень отравлены книжным ядом… Если бы я не вмешался, еще немного — и пропали бы вы! Понятно? Офранцузились и пропали бы ни за грош! Не вышло бы из вас настоящих военных. Кому как не мне, знать, как пропадают люди, отравившиеся книжным ядом! — Чтобы его не поняли превратно, поспешно прибавил: — По Рефику знаю… Помните, я вас с ним знакомил прошлой осенью? Он ездил в Кемах, читал, сам что-то писал, марал бумагу. На прошлой неделе я его видел. Все тот же запутавшийся, оторванный от почвы, безвольный, лишенный принципов и, самое главное, цели турецкий интеллигент… Точнее, живущий в Турции западный интеллигент. Понятно вам? — Он еще раз строго посмотрел на Тургая. Увидев его покрасневшее лицо, немного успокоился, но все же продолжил: — Ничего от меня не скрывайте. Я ведь и так знаю, о чем вы думаете. Дьявол культуры будет и впредь пытаться проникнуть в вас и сбить с пути. Пусть ваш разум служит не дьяволу, а вашим собственным чувствам и убеждениям. Я никогда не устану это повторять!
— Вы правы! — сказал Барбарос, глядя в сторону портрета Хайдар-бея.
— А, это мой отец. Вы должны быть такими, как он! Жил, сражался, умер! Впрочем, цели в жизни у него тоже не было. В войне за независимость не участвовал. А у вас есть цель! Времени терять нельзя. Сейчас, пока не начал выходить новый журнал, вы должны, ценя свое время, как следует поработать. Если Махир Алтайлы и в новом журнале попытается установить прежние порядки, я буду искать способы с ним справиться… Один из возможных способов — обращение к профессору Гыясеттину Каану, о котором я написал хвалебную статью и которого в самом деле очень уважаю. Таким образом, мы избавимся от Махира… Да, и не вздумайте больше устраивать подобных выходок, как с этим албанцем! Если я получу разрешение, журнал будет наш, и вы…
— Простите, Мухиттин-бей, а как будет называться журнал?
— «Алтынышык». [94] Но название не главное!
— Я понимаю, просто хотелось узнать, — сказал Тургай.
Глава 54
ВРЕМЯ И НАСТОЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК
Проснувшись, Омер по привычке посмотрел на запястье, но часов он теперь не носил. Спал он в свитере, потому что по ночам в комнатах помещичьего дома было холодно. «Сколько же времени? — пробормотал Омер себе под нос и перевернулся на другой бок. — И вообще, в каком я нынче времени? С одной стороны — в двадцатом веке, с другой — на краю средневековья… В старом помещичьем доме, где-то рядом с Эрзинджаном…» Повернув голову посмотрел наверх, на покрытый узорами древоточцев потолок. Одна из стен была целиком загорожена шкафом, на его дверцах виднелись все те же узоры и лодочки арабских букв — строки из Корана. Глядя на эти буквы, проеденные древоточцами до такого состояния, что их невозможно было разобрать, Омер думал: «Может быть, эти строки вовсе не из какого не из Корана, а, скажем, из Намыка Кемаля. Интересно, что за человек был этот каймакам, сосланный сюда Абдул-Хамидом? Пока был в ссылке, купил землю, построил дом, а потом, по всей видимости, или был прощен, или вернулся в Стамбул после революции. Когда же я вернусь домой?» С тех пор, как он уехал из Анкары, прошло семь недель, двадцать шестое апреля миновало две недели назад, а он все еще здесь, живет в полуразвалившемся господском доме, в поместье, где Хаджи когда-то был управляющим. В тот день, когда Омер приехал из Анкары, Хаджи сказал, что больше переночевать гостю будет негде, и поселил его на втором этаже господского дома.
94
Алтынышык ( тур.) — «золотой свет».
«А я все еще здесь… Но скоро уеду! — сказал себе Омер и снова перевернулся на другой бок. — Я тоскую по Стамбулу Уеду, в самое ближайшее время уеду! Сколько времени, интересно, сейчас в Стамбуле?» Чтобы узнать, который час, Омер взглянул на пятно яркого солнечного света на полу. «Весна!» — пробормотал он, но с постели не встал и принялся размышлять: «Может быть, поспать еще немножко, прежде чем приступать к делам? Да, нужно поспать, а то буду квелый!» И Омер отдался на волю мирной дремы.
Внезапно ему послышалось, что с улицы донесся
«Интересно, сколько я проспал? Десять минут, час? Хотя какая разница! Славно выспался. Набрался сил, могу приступать к делам! — подумал Омер и зевнул. — Да, дела… Какие? Нужно купить мазут для генератора. Написать задуманные письма. Поехать в Эрзинджан…» Снова замычала корова, потом что-то коротко крикнула женщина. Омер узнал голос жены Хаджи и понял, что она доит корову в примыкающем к дому хлеву и сердится, что та не хочет стоять на месте. «Как хорошо!» Однажды Омер развлечения и новизны ради решил попробовать подоить корову. Хаджи и его жена попытались возражать, но Омер настоял на своем, и те, отойдя в сторонку, принялись с любопытством наблюдать, как господин справляется с этой работой. Впрочем, вскоре они заметили, что Омер начал раздражаться, и поспешили на помощь: Хаджи стал держать корову, а его жена — ведро, которое никак не хотело стоять прямо под выменем. Вспомнив этот неудачный опыт, Омер подумал: «Они меня любят и уважают!» — но сам этому не очень поверил. Он платил Хаджи неплохие деньги, потому-то тот и позволял ему здесь жить и кормил каждый день обедами из трех блюд. Думать об этом было неприятно, и Омер сказал себе: «Во всяком случае, он не показывает, что делает это ради денег. Это я уже сам домысливаю. Да, не зря все-таки я после всего этого так надолго задержался здесь, на природе! Живу и вижу мир!» Еще раз взволновано повторив вслух последние слова, Омер встал из теплой кровати и босиком подошел к окну. Осторожно, стараясь не шуметь, открыл раздвижные рамы и глубоко вдохнул свежий воздух.
Солнце встало уже давно и скоро должно было подняться над деревьями. «Как все хорошо, как все правильно! — думал Омер. — Здесь ничего не скроешь, все именно так, как должно быть!» В нем пробудилась жажда деятельности, желание, как он говорил себе когда-то, все преодолеть и всего добиться. «Нужно было бы просыпаться здесь каждое утро, открывать окно, вдыхать свежий воздух, а потом уж ехать в город… Завоевывать…» Поверив, что сегодня у него достаточно сил, чтобы сопротивляться тоскливым мыслям, Омер пробормотал себе под нос: «Эх, город, город! Почему я не там, а здесь?» Снова у него возникло чувство собственной правоты. «Потому что мне здесь нравится. Да, нравится! Конечно, я уеду Стамбул ждет меня… Но какое сегодня утро! В такое утро хочется трудиться! Дел, правда, у меня немного, и тем не менее… Первым делом генератор!» И Омер с удовольствием стал думать о том, что он сделает с генератором, полгода ржавевшим на складе: почистит его, смажет, выяснит, где поломка, починит и установит на первом этаже, чтобы во всем доме было электричество. Потом Омер вспомнил, что этот план придумал на самом деле не он, а Хаджи. У Хаджи была еще одна идея: он советовал Омеру купить поместье вместе с пахотными землями, простирающимися по другую сторону железной дороги до самой реки. Хаджи рассказывал, что земли эти не обрабатываются из-за ссоры между наследниками покойного хозяина; он, Хаджи, однажды попытался вспахать одно поле, но кто-то донес об этом наследникам. Омеру приходила мысль о том, что и сейчас кто-нибудь может донести, что Хаджи тайно поселил его здесь и получает за это деньги; однако останавливаться на этой мысли он не стал, поскольку каждый день говорил себе, что в самом скором времени уедет в Стамбул. «Да, уеду в самое ближайшее время! Я говорил им, что у меня есть намерение приобрести поместье… Кому это „им“?» Подумав немного, Омер с удивлением понял, что при слове «они» на ум приходят не только Рефик, Назлы и Мухтар-бей, но и Керим Наджи. Потом заметил, что ему стало холодно, отошел от окна и начал переодеваться.
Стягивая свитер, он спросил себя, почему вспомнил о Керим-бее. «Я ведь терпеть его не могу Такое впечатление, что он лично в ответе за все, что не нравится мне в Турции. Ненавижу его спесивый взгляд!» Сняв свитер, Омер начал расстегивать пижаму. «Что я отвечу когда они спросят, что я здесь делал? Например, тете? Хорошо, что я написал ей. Скажу то же, что в письме: продажа остававшихся здесь машин заняла много времени. И Назлы я так же напишу. Интересно, что она обо мне думает? Ответ все еще не пришел… А если я куплю это поместье, как им это объяснить? Поскольку они уверены, что я человек умный и расчетливый, то решат, что я что-то такое знаю. Знаю ли?» Надев свежую, выстиранную женой Хаджи рубашку, Омер почувствовал себя еще более бодрым. «Конечно. Я скажу, что научился ценить здешнюю настоящую, неиспорченную жизнь. Им этого не понять. Да я и сам в это не верю… В таком случае, почему я до сих пор здесь? Потому что боюсь, что мое честолюбие выдохлось, жажда жизни ослабла! Хотя… Нет, это не так. Моя жажда жизни настолько сильна, что просто так не ослабнет. Тогда почему?» Усевшись на кровать, Омер снял пижамные штаны и, почувствовав, как начали мерзнуть ноги, поспешно начал натягивать брюки, ощущая в себе растущее желание бегать, прыгать, жить. «Потому что тамошняя заурядная, пошлая жизнь не по мне. Здесь, на природе, все такое простое и настоящее… Здесь нет фальши, вот в чем дело!» Он сходил за сапогами, которые вечером, чтобы не чувствовать запаха, поставил в противоположном от кровати углу. «Здесь я ощущаю себя средневековым рыцарем, сипахи, [95] живущим в своем тимаре, крупным землевладельцем, настоящим человеком. Какие замечательные сапоги! Такие теперь никто не носит». Сапоги эти Омер купил в Эрзинджане. Заправив в них брючины, встал на ноги.
95
В Османской империи феодалы, получавшие земельные участки (тимары) за несение военной службы.