Джихад по-русски
Шрифт:
Городская окраина, на которой стоял наш дом, изменилась мало. Вот только дома вокруг как-то посерели и вроде как стали меньше ростом, словно вросли в землю. Во дворе, на клумбах, всё так же росли неказистые анютины глазки и гордые ирисы, на подъездных скамейках, как и прежде, сидели вечные старушки и перемывали косточки всем, на кого падал их всевидящий взгляд. Как и двадцать лет назад, двор утопал в зелени. Нежным цветом цвели белоснежные вишни, высоченные акации стремились в небесную высь, птицы вили гнёзда под сенью густых крон.
Я нашёл беседку, в которой из поколения в поколение местные мужики резались в домино. Однако сегодня там было тихо. За обшарпанным столиком сидели два алканавта бомжарского вида, причём один уронил голову на газету с очистками от воблы и спал, а второй молча тянул пиво из бутылки и курил. Оба неопределённого возраста, небритые, грязные, одеты чёрт знает во что.
Я хотел было пройти мимо, однако тот, что курил, окликнул меня:
– Эй, мужик, дай двадцарик на пивко. Трубы горят, хоть стреляйся.
Я остановился, внимательно вгляделся в этого типа. Что-то неуловимо знакомое мелькнуло в его пропитой физиономии. И вдруг меня осенило.
– Колька! Евсей!
– Для кого Колька, а для кого Николай Александрович. А ты кто такой будешь?
– Ты что, не узнал меня? Это же я, Ванька Рукавицын!
– Какой такой Рукавицын? Не знаю никакого Рукавицына.
– Да ты вспомни, Евсей! Мы ж с тобой в одном классе целых десять лет штаны протирали.
Мужик сделал длинный глоток из бутылки, потом смачно рыгнул.
– Врёшь, мужик, Рукавицын в Чечне сгинул.
– Никуда я не сгинул. Живой я, понимаешь.
– А вот мы сейчас проверим. Как звали нашу англичанку?
Я призадумался.
– Раиса Ивановна, – вспомнил я.
– А кликуха?
– Пирамида.
– Верно толкуешь, братан. Ну здравствуй, Ванюха. – Он встал, схватил мою пятерню и крепко пожал. А силёнкой-то Бог его не обидел! – А я ведь и правда думал, что звиздец тебе в Чечне настал. Какой-то козёл вякнул, будто ты на «чеховской» мине подорвался.
– Так ведь и подорвался. Но живой же! А ты, я слышал, тоже в той мясорубке побывал?
– Ну побывал, а тебе чего?
– Не груби, Евсей. По контракту?
– По нему самому. Слышь, Вано, давай тему закроем. Дерьмо всё это.
– Дерьмо. Только никуда ты от этого дерьма не денешься. И из памяти не вычеркнешь.
– Я вычеркнул.
– Водкой?
– Слушай, Рукавица, если ты мне мораль приехал читать, то пошёл на хрен. Как-нибудь без таких умников проживу.
– Ты на кого злишься, Колян? На меня? Так я из такого же теста, как и ты. На себя? На жизнь?
– Хочешь, чтобы я тебе врезал? Я могу.
Я махнул рукой. Вынул пару сигарет, одну протянул ему. Он взял. Мы закурили.
– Хреново выглядишь, Евсей.
– А ты чё, врач, что ли?
– Пьёшь-то зачем? Что, память в водке думаешь утопить? Не поможет, я пробовал.
– Пью, потому что хочу. Потому что свихнусь, если пить не буду.
– Дешёвые отмазки, Колян.
– Дешёвые, говоришь? – Он сжал свои кулачищи и двинулся на меня. – А как, скажи, жить, когда перед глазами всё время пацаны мои стоят, которых я на бойню послал? Знал ведь, что на смерть посылаю, а послал. И ведь ни один не вернулся, слышишь! Ни один! А знаешь, почему? Потому, что те подонки, что всё это дерьмо замесил, всех нас продали – и тебя, и меня, и тех пацанов, что навсегда там остались, и всю эту грёбаную войну.
– Знаю, – тихо, но отчётливо сказал я. – Только не стоят они, эти подонки, того, чтобы жизнь свою из-за них гробить.
– Не стоят. Но я по-другому не могу, – глухо отозвался Колян. – Пить будешь?
Я мотнул головой.
– А я выпью, – сказал он и вынул из кармана бутыль с какой-то розовой жидкостью. Хлебнул прямо из горла, в три глотка опорожнив её всю. До меня донёсся резкий запах какого-то синтетического пойла. Потом кинул в рот горсть каких-то таблеток.
– Это ещё зачем? – спросил я, нахмурившись.
– Активированный уголь. Иначе коньки отбросишь.
– А что это за бормота?
– Не знаю. Но забирает по-чёрному. Мы её на «химии» берём.
– Подохнуть не боишься?
– Не боюсь. Потому никак и не подохну. Может, тяпнешь?
– Нет, уволь, мне ещё жить охота. И как же вы её оттуда таскаете? Там же закрытый объект. Забор, сигнализация, колючая проволока и всё такое прочее.
– А про наш ход забыл? Помнишь, как пацанами мы по нему на «химию» лазали, как там в десантников играли?
– Помню.
– И я запомнил. Потому, наверное, и в десантуру пошёл.
Он снова помрачнел.
Я вспомнил. Вспомнил про наш ход, который вёл на территорию института. Начинался он в глубоком овраге, метрах в двухстах от периметра «химии», и заканчивался в одном из складских помещений, в котором хранилось множество различных химикатов. Мы, пацаны, обнаружили этот подземный ход в густых зарослях крапивы, буйно разросшейся на дне оврага. Вход был крохотным, узким, его едва хватало, чтобы протиснуться гибкому ребёнку, зато внутри ход превращался в настоящий тоннель. Прямой, как стрела, забетонированный, с вентиляционными вытяжками, он напоминал тоннель метро. Тогда мы, естественно, не задумывались, откуда он здесь взялся. Тайком пробирались на «химию», представляя, что находимся на вражеской территории, иногда таскали оттуда химикаты и мастерили из них «бомбочки», которые, естественно, не взрывались. Однажды, когда мы пытались сделать «царскую водку», серной кислотой одному из нас сожгло руки, он попал в больницу, однако на пристрастные вопросы взрослых ни сам пострадавший, ни мы, его друзья, ни словом не обмолвились, откуда у нас взялся этот реактив. Так никто и не узнал про подземный ход, а потом, когда мы повзрослели, и сами о нём забыли.
Зазвонил мобильник. Это была Наташка.
– Ванечка, следователь звонил. Просит срочно явиться к нему.
– О’кей, еду.
Я оказался в числе первых, с кого решили снять свидетельские показания. И я догадывался, почему: во-первых, БТРы бандитов остановились как раз напротив окна купе, в котором я ехал, и я вполне мог видеть подробности, скрытые от взоров других пассажиров, во-вторых, именно по моему окну стреляли люди в масках. Я мог оказаться наиболее интересным свидетелем.
Я не ошибся в своих предположениях.