Джоанна Аларика
Шрифт:
— Неужто он так и сказал, что мы представляем опасность для континента? — недоверчиво спросил один, в своем полинявшем комбинезоне похожий на механика из города. — Значит, и для них мы тоже опасны?
Джоанна кивнула и еще раз прочла фразу комментатора. Механик покачал головой, громко, не стесняясь присутствия девушки, выругался и побрел прочь. Вслед за ним разошлись и остальные.
Джоанна осталась сидеть вместе с Мигелем на каменной скамейке у ворот, прислонясь головой к его плечу и глядя, на фиолетовое небо, в котором уже дрожали первые звезды и где неслись во всех направлениях невидимые волны с призывами к справедливости, с мольбами о помощи, с требованиями плазмы и медикаментов, медикаментов и плазмы… И в этом же небе под чистыми мерцающими звездами летят сейчас боевые приказы командирам бомбардировочных соединений и слова лжи, под прикрытием которых эти приказы будут исполнены.
— Как это может быть, Мигель? — шепотом спросила Джоанна, проглотив слезы. — Страна, в которой были Джефферсон, Линкольн…
— И в которой есть Мак-Карти и Джон Фостер Даллес, — добавил Мигель. — Во времена Джефферсона не существовала «Юнайтед фрут», Джоанна.
— Но общественное мнение? — воскликнула она. — В университете я знала столько замечательных людей… Среди студентов, среди профессуры… Ведь это же не даллесы? Неужели мнение этих людей ничего не значит?
— Общественное мнение… Ты сейчас слышала, как оно фабрикуется. Тысячи американцев будут повторять завтра этот бред о. субмаринах!
— Тысячи — не думаю. Все-таки пропаганда такого сорта рассчитана на кретинов…
— Она рассчитана на северо-американского «человека улицы», Джоанна. Этим все сказано.
Джоанна вздохнула и теснее прижалась к Мигелю, повинуясь движению его ладони, лежащей на ее плече. Было очень тихо, где-то далеко низкий женский голос, словно жалуясь, пел протяжную и печальную индейскую песню, состоящую, казалось, из одних гласных; из кухни доносился оживленный голос коммивояжера, в десятый раз рассказывающего о том, как неизвестный самолет едва не обстрелял его машину на берегу Атитлана.
— Ты очень любишь нашу страну, Мигель? — задумчиво спросила Джоанна, проследив взглядом короткий полет падающей звезды.
— Ну, как все мы, я думаю, — ответил тот.
— Нет, ты понимаешь… Я всегда считала себя патриоткой, но… как бы это объяснить… я с гордостью рассказывала о Гватемале своим друзьям в Нью-Йорке, скучала по ней, очень радовалась, когда приезжала на каникулы… Или вот сейчас, если бы ты знал, как я была счастлива, когда в первый раз увидела наши горы из окна самолета!.. Но я хочу сказать, что вот только так — когда сидишь вечером в совершенно заброшенном поселке и слушаешь эту песню, которой, наверное, уже тысяча лет, которую пели так еще до Колумба… то только тогда начинаешь понимать весь смысл этого слишком привычного слова «родина»… Ты меня немножко понял?
Вместо ответа Мигель поднес к губам ее руку и, поцеловав, прижался к ней небритой щекой.
Ушел спать коммивояжер, умолкла песня. На крыльцо кухни вышла толстая кухарка и, протяжно зевнув, крикнула:
— Эй, дон Мигель, сеньорита! Свечки у вас в комнатах я поставила — зажжете только, как будете ложиться…
— Ладно, Адрианита, спасибо, — отозвался Мигель.
— Я пойду спать? — полувопросительно сказала Джоанна, подняв к нему лицо.
— Иди, малыш. Я должен подождать одного человека — договориться с ним насчет мулов — вытаскивать завтра машину.
— Ты думаешь, удастся ее починить? — рассеянно спросила Джоанна.
— Посмотрим… Это зависит от того, сумеем ли мы дотащить ее до ближайшей мастерской. Здесь такого ремонта сделать не могут, я уже узнавал.
— Бросим ее, Мигелито… Мне почему-то неприятно о ней думать…
— Тогда уж лучше продать, она ведь стоит денег. У нас их не так много, малыш.
— Ну хорошо, продадим, — согласилась Джоанна, встав со скамьи и отряхнув брюки от пыли. — Так я пойду. Спокойной ночи, Мигелито!
— Спокойной ночи, малыш.
Джоанна поцеловала его и ушла. Он просидел еще с полчаса, поджидая погонщика, который так и не пришел: ждать дольше не имело смысла: очевидно, тот просто забыл, сбитый с толку событиями дня.
Двери номеров выходили под длинный навес, служивший коридором. Поравнявшись с комнатой Джоанны, Мигель услышал ее голос, негромко окликнувший его из-за двери:
— Мигель, это ты? Можешь зайти ко мне?
— Ты еще не спишь? — удивился он и, войдя в номер, в растерянности остановился на пороге. — О… Прости, я думал, ты еще не в постели…
— Садись, Мигель… Нет, сядь сюда, мне нужно поговорить с тобой…
Он осторожно присел на край кровати, щурясь на колеблющийся огонек свечи.
— Я тебя слушаю, малыш.
— Мигель, я…
Джоанна запнулась и потом торопливо заговорила странным голосом:
— Я хотела спросить у тебя вот что… Скажи, у тебя не появилось никаких причин, чтобы пересмотреть то… ту точку зрения, которая заставила тебя… просить моей руки?
— Какие же могут быть причины, малыш? — удивленно и немного встревоженно пожал плечами Мигель. — Я тебя не совсем понимаю…
— Нет-,нет, я просто спросила… — быстро сказала Джоанна. — Неужели ты не понимаешь?
Не глядя на нее, Мигель растерянно улыбнулся. В комнате было тихо, лишь за открытым окошком оглушительно трещали цикады. Огонек свечи на ночном столике колебался от сквозняка, и казалось, что звезда экрана на рекламном плакатике то и дело меняет выражение лица, улыбаясь то сочувственно, то иронически.
— Я думала, ты поймешь, — тихо и так же быстро продолжала Джоанна. — Мигель, дело в том, что… я сегодня много думала о нашем разговоре со вчерашним комендантом, вернее — о его заключительных словах. Я считаю, что он был совершенно прав, когда говорил о том, что… что не нужно тянуть с уже решенным делом. Ты со мной не согласен? И я хотела тебя спросить… Ты считаешь, что нам совершенно необходимо участие властей и всякие церемонии для того, чтобы… чтобы стать мужем и женой?
Торопливо договорив последние слова, Джоанна приподнялась на локте, натягивая на плечо простыню, и открыто посмотрела в лицо Мигелю.
Тот сидел, как оглушенный, растерянным жестом потирая небритый подбородок. Молчание длилось с минуту, а может, и больше; Джоанна вдруг почувствовала, что бледнеет, — ей было хорошо знакомо это неприятное ощущение, когда кожа на щеках вдруг холодеет и словно стягивается.
— Малыш, слушай меня внимательно, — медленно сказал, наконец, Мигель. — Клянусь памятью моих родителей, я никогда не лгал тебе относительно своих чувств… И если я просил тебя стать моей женой, то это потому, что только в таком виде я представлял себе личное счастье и был уверен, что сумею дать это же счастье и тебе. Но сейчас я хочу, чтобы ты правильно поняла наше положение, совершенно трезво и правильно, учитывая все обстоятельства… которые от нас не зависят.