Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 10
Шрифт:
— Прекрасно, — сказал наконец Корвен. — Я поступлю по своему усмотрению. До свидания, генерал! До свидания, Клер!
И, круто повернувшись на каблуках, вышел.
В наступившей тишине отчетливо донесся шум отъезжавшего автомобиля. Генерал мрачно курил и смотрел в сторону. Клер подошла к окну. Темнело. Теперь, когда кризис миновал, у нее совсем не осталось сил.
— Желал бы я, — раздался голос генерала, — понять хоть что-нибудь во всей этой истории.
Клер отозвалась, не отходя от окна:
— Он сказал тебе, папа, что испробовал на мне мой же хлыст для верховой езды?
— Что?! — воскликнул генерал.
Клер повернулась к нему.
— Да.
— На тебе?
— Да. Я ушла, конечно, не только из-за этого, но это было последней каплей… Прости, что я делаю тебе больно, папа.
— Господи!
Клер вдруг поняла: конкретный факт! Мужчинам всегда нужны конкретные факты.
— Мерзавец! — произнес генерал. — Мерзавец! Он сказал, что на днях провел с тобой целый вечер. Это правда?
Щеки Клер медленно залил румянец.
— Он, попросту говоря, насильно вломился ко мне.
— Мерзавец! — повторил генерал.
Оставшись одна, Клер с горечью подумала о том, как изменилось отношение отца, когда он узнал о хлысте. Генерал воспринял это как личное оскорбление, — оскорбление, нанесенное его собственной плоти и крови. Случись то же самое с дочерью другого человека, это, вероятно, не затронуло бы его; она вспомнила, что он даже одобрил ее брата, когда тот избил погонщика мулов, и это навлекло потом на них всех множество неприятностей. Как мало в людях непредвзятости, как легко они поддаются личным чувствам! А эти чувства и их оценки определяются их собственными предрассудками. Что ж, самое трудное для нее миновало, родители теперь на ее стороне, и она уж постарается, чтобы Джерри больше с ней наедине не оставался. Она вспомнила его долгий взгляд. Он обычно умел мириться с проигрышем, так как никогда не считал игру законченной. Его захватывала жизнь в целом, а не отдельные детали. Он пытался оседлать жизнь, она его сбрасывала; он вставал, ехал дальше; если наталкивался на препятствие, то преодолевал его, прорывался через него, получая царапины, как их получает каждый в своей повседневной работе. Он загипнотизировал Клер, связал по рукам и ногам. Она очнулась от гипноза и теперь не понимала, как могла ему поддаться. Что он теперь предпримет? Одно можно сказать с уверенностью: он постарается выйти сухим из воды.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Когда смотришь на Темпл, на его ровный зеленый дерн, стройные деревья, каменные дома и зобатых голубей, испытываешь восхищение, которое, однако, сейчас же проходит при мысли о бесконечных пачках документов, перевязанных ярко-розовой тесьмой, о бесчисленных клерках, которые сидят в маленьких комнатках и бьют баклуши в ожидании стряпчих, и о переплетенных в кожу толстенных томах с отчетами о судебных процессах, разобранных столь детально, что человек легкомысленный при виде них начинает вздыхать и подумывать о кафе «Ройяль». Кто станет отрицать, что здесь человеческое сознание находит пристанище in excelsis [53], а человеческое тело — в креслах? Кто станет отрицать, что люди, входящие сюда, оставляют дух человечности за дверью, словно башмаки у входа в мечеть? Дух человечности не допускается сюда даже на «торжественные обеды», так как закон не должен «распускать нюни»; и, в виде предупреждения, на пригласительных билетах указывается, что гости должны являться «при орденах». В те редкие, осенние утра, когда светит солнце, обитатель Темпла, окна комнат которого выходят на восток, быть может, и почувствует то замирание сердца, какое мы испытываем, стоя на вершине горы или слушая симфонию Брамса, или при виде первых весенних нарциссов; но, вспомнив, где он находится, он поспешно обратится к делу: Коллистер versus [54] Дэвердей, посредник Попдик.
И все же, светило солнце или не светило, Дорнфорду, человеку уже не очень молодому, чудилось, будто он сидит на низкой ограде, согретый первым весенним теплом, и жизнь в образе женщины с картины Боттичелли идет к нему по аллее плодового сада, среди апельсиновых деревьев и весенних цветов. Короче говоря, он был влюблен в Динни. Каждое утро, когда Клер приходила работать, ему хотелось не диктовать ей сухие парламентские бумаги, а завести разговор о ее сестре. Но, как человек, владеющий собой и, кроме того, не лишенный чувства юмора, он подчинялся требованиям, налагаемым его положением, и ограничился тем, что однажды пригласил Клер и се сестру пообедать с ним в субботу.
— Здесь или в кафе «Ройяль»? — спросил он Клер.
— Здесь было бы оригинальнее.
— А вы не хотели бы пригласить кого-нибудь из ваших друзей в качестве четвертого?
— Почему же не вы сами, мистер Дорнфорд?
— Может быть, вы хотели бы позвать определенного человека?
— Что ж, можно позвать Тони Крума, он был вместе со мной на пароходе. Славный мальчик.
— Прекрасно! Значит, в субботу. Вы передадите вашей сестре?
Клер не сказала ему: «Динни, вероятно, здесь сама», хотя Динни действительно стояла за дверью. Всю эту неделю она каждый вечер в половине седьмого заходила за Клер и провожала ее до Мелтон-Мьюз. Клер еще могли угрожать всякие случайности, и Динни старалась ее от них оградить.
Узнав о приглашении, Динни сказала:
— Когда я ушла от тебя в тот вечер, я столкнулась с Тони Крумом, и мы вместе дошли до Маунт-стрит.
— Ты не говорила ему, что Джерри был у меня?
— Конечно, нет!
— Ему и так очень тяжело. Он по-настоящему славный мальчик, Динни.
— Я тоже так думаю, и мне очень хотелось бы, чтобы он уехал из Лондона.
Клер улыбнулась.
— Что ж, долго он здесь не пробудет; он поступает на конный завод мистера Маскема в Беблок-Хайте.
— Джек Маскем живет в Ройстоне.
— Он выписал арабских кобыл, а они должны жить в местности с более мягким климатом.
Динни с трудом оторвалась от нахлынувших на нее воспоминаний.
— Что ж, детка, толкаться в подземке или раскошелимся и возьмем такси?
— Мне хочется подышать свежим воздухом. Пройдемся пешком?
— Отлично, пойдем по набережной и через парки.
Они шагали быстро, так как было холодно. Озаренный светом фонарей, под россыпью звезд, этот огромный участок города был незабываемо сумрачно прекрасен; даже на зданиях, чьи контуры тонули в сумраке, лежала печать какого-то величия.
Динни пробормотала:
— Ночью Лондон действительно прекрасен.
— Да, ложишься с красавицей, а встаешь с трактирщицей. И зачем вся эта суета? Какой-то сгусток энергии, точно муравейник.
— Так утомительно, сказала бы тетя Эм.
— Но ради чего все это, Динни?
— Мастерская, которая старается дать превосходные образцы. И на каждую удачу — тысячи промахов.
— Стоит ли игра свеч?
— Почему же нет?
— А во что тогда верить?
— В человеческий характер.
— Что ты хочешь сказать?
— Характер — это тот способ, каким человек выражает свое стремление к совершенствованию. Это воспитание лучшего, что в нас есть.
— Гм, — отозвалась Клер, — а кто скажет мне, что во мне лучшего?
— Хотя бы я, моя дорогая.
— Нет, знаешь, я для этого все-таки слишком молода.
Динни взяла сестру под руку.
— Ты старше меня, Клер.
— Нет. Если я и более опытна, чем ты, то все же еще не прикоснулась к своему подлинному «я», не прислушивалась к себе в тишине. А сейчас я прямо ощущаю, как Джерри бродит вокруг Мьюз.