Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 10
Шрифт:
— Понимаю. Тогда боюсь, что остается только одно — ждать. Такие истории обычно разрешаются сами собой. Католикам, собственно говоря, не полагалось бы признавать развод. Но если вы считаете, что есть серьезные основания…
— Клер всего двадцать четыре. Не может же она жить одна всю жизнь.
— А вы собираетесь?
— Я? Это совсем другое дело.
— Да, вы очень разные; но если ваша жизнь пройдет без счастья, это будет еще хуже. Настолько же хуже, как потерять чудесный день зимой страшнее, чем летом.
— Занавес поднимается…
— Удивительно! — пробормотала Клер. — Смотрела я на них, и мне все время казалось, что их любовь недолговечна. Они пожирали друг друга, как сахар.
— Боже мой, если бы мы с вами на том пароходе…
— Очень уж вы молоды, Тони.
— На два года старше вас.
— И все-таки на десять лет моложе.
— Неужели вы совсем не верите в вечную любовь, Клер?
— В страсть — нет. Лишь бы ее утолить, а там хоть трава не расти. Конечно, для тех, на «Титанике», конец любви настал слишком скоро. И какой: холодные морские волны! Брр!
— Разрешите мне накинуть на вас пальто.
— Знаете, Тони, я от этой пьесы не в восторге. Она переворачивает душу, а я вовсе не хочу, чтобы мою душу переворачивали.
— В первый раз она мне, конечно, больше понравилась.
— Спасибо!
— Все дело в том, что я рядом с вами и все-таки далеко. Лучше всего в пьесе те сцены, где изображается война.
— А мне, глядя на все это, расхотелось жить.
— В этом-то и заключается ирония.
— Герой точно сам над собой смеется. Даже мороз по коже подирает. Слишком похоже на всех нас.
— Лучше бы мы пошли в кино, там я мог бы хоть держать вашу руку.
— Дорнфорд смотрит на Динни так, словно она мадонна будущего, а ему хочется превратить ее в мадонну прошлого.
— Видимо, так оно и есть.
— У него приятное лицо. Интересно, понравится ли ему военный эпизод? «Ура! Флаг взвился!» [57].
Динни сидела, закрыв глаза, чувствуя на щеках непросохшую влагу слез.
— Но она никогда бы не поступила так, — сказала она охрипшим голосом, не стала бы махать флагом и кричать «ура», никогда! Может быть, смешалась бы с толпой, но так — никогда!
— Ну, это сценический эффект. А жаль! Прекрасный акт, действительно очень хорошо сделано.
— А эти несчастные накрашенные девицы, которые становятся все несчастнее и все сильнее красятся, и потом эта «Типперери» [58], которую они насвистывают! Война, должно быть, все-таки ужасная штука!
— Человек впадает как бы в экстаз.
— И долго он находится в таком состоянии?
— В известном смысле — все время. Вам это кажется отвратительным?
— Я никогда не берусь судить о том, что люди должны были бы чувствовать. Но, по рассказам брата, все примерно так и было.
— Это нельзя назвать жаждой «ринуться в бой», — продолжал Дорнфорд, — я ведь совсем не вояка по природе. Но говорить, что война — самое потрясающее из человеческих переживаний, уже стало штампом.
— Вы и теперь считаете это самым потрясающим?
— До сих пор считал». Но… я должен вам сказать, пока мы вдвоем… я люблю вас, Динни. Я ничего не знаю о вас, а вы — обо мне. Но это не важно. Я сразу полюбил вас, и мое чувство становится все глубже. Я не жду от вас ответа, я только хотел бы, чтобы вы иногда вспоминали о моей любви…
Клер пожала плечами.
— Неужели люди в самом деле вели себя так во время перемирия, Тони? Неужели люди…
— Что?
— Так себя вели?
— Я не знаю.
— Где же вы были?
— В Веллингтоне, только что поступил в школу. Отца убили на фронте.
— Мой тоже мог быть убит, и брат. Но все равно! Динни говорит, что мама плакала, когда объявили перемирие.
— Моя, наверное, тоже.
— Больше всего мне понравилась сцена между сыном и девушкой. Но в целом — пьеса слишком волнует. Давайте выйдем, я хочу покурить. Впрочем, нет, лучше не надо. Всегда рискуешь встретить знакомых.
— Черт!
— Видите, я пришла сюда с вами, и это уже много. А ведь я дала торжественное обещание целый год не подавать никакого повода… Не унывайте же! Мы будем видеться очень часто…
— «Величие, достоинство и мир», — пробормотала Динни, вставая, — и самое великое — это «достоинство».
— Оно всего труднее достигается.
— А эта женщина, которая пела в ночном клубе, и небо, все в рекламах… Огромное вам спасибо, мистер Дорнфорд! Я не скоро забуду эту пьесу.
— И то, что я сказал вам?
— Вы очень добры ко мне, мистер Дорнфорд, но алоэ цветет только раз в столетие.
— Я могу ждать. Для меня это был чудесный вечер.
— А где те двое?
— Мы их найдем в вестибюле.
— Как вы думаете, у Англии когда-нибудь были величие, достоинство и мир?
— Нет.
— Но «где-то есть зеленый холм, за городской стеной»… [59]. Спасибо. Это пальто у меня уже три года.
— Оно прелестно.
— Вероятно, большинство этих людей отправятся сейчас в ночные клубы?
— Меньше пяти процентов.
— А мне хотелось бы сейчас подышать родным воздухом и посмотреть на звезды…
Клер отстранилась.
— Тони, нельзя!
— Почему?
— Мы и так были вместе целый вечер.
— Если бы только вы позволили проводить вас домой!
— Нельзя, милый. Пожмите мой мизинец и успокойтесь.
— Клер!
— Смотрите! Вон они идут впереди нас. А теперь исчезните! Пойдите в клуб, выпейте хорошего вина, и пусть вам ночью снятся лошади. Ну вот! Теперь доволен? Спокойной ночи, милый Тони!