Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 5
Шрифт:
— Займемся историей, Грета.
— И все же, — не отставала Грета, — он тебе всегда все рассказывает, Крис.
— Ничего подобного! Как тебе не стыдно!
— Нет, правда, и все потому, что ты его никогда не выводишь из себя. А его так легко разозлить: стоит ему слово поперек сказать, как он уже сердится.
— Это ты злючка! — сказала Кристиан. — И говоришь неправду. Он ненавидит притворство и не выносит подлости, а это низко — скрывать неприязнь и притворяться, что ты согласен с людьми.
— Папа говорит, что он слишком высокого о себе мнения.
— Папа! —
— А ты всегда показываешь свою неприязнь, Крис?
— Я? А при чем тут я? Бели я трусиха, то это не значит, что трусом быть хорошо.
— По-моему, герру Гарцу не нравится слишком многое, — пробормотала Грета.
— Чем считать недостатки у других, ты бы лучше на себя посмотрела.
И, оттолкнув книгу, Кристиан уставилась в одну точку.
Прошло несколько минут, потом Грета наклонилась и потерлась щекой о плечо Кристиан.
— Прости меня, Крис… мне только хотелось поговорить. Читать мне историю?
— Да, — сухо сказала Кристиан.
— Ты на меня сердишься, Крис?
Кристиан не ответила. Редкие капли дождя стучали по крыше. Грета потянула сестру за рукав.
— Крис, — сказала она, — а вот и герр Гарц!
Кристиан подняла глаза, тотчас же опустила их и сказала:
— Ты будешь читать историю, Грета? Грета вздохнула.
— Буду… но… ой, Крис, звонят к завтраку! И она кротко закрыла книгу.
В течение последующих недель сеансы бывали почти каждый день. Обычно на них присутствовала мисс Нейлор; маленькая гувернантка до некоторой степени примирилась с происходящим и даже начала интересоваться картиной, уголком глаза наблюдая за движением кисти художника; но в глубине души она не совсем одобряла такое проявление тщеславия и потерю времени — беззвучное движение губ и бренчание спиц выдавали порой ее сдержанное негодование.
У Гарца хорошо получалось то, что он делал быстро; если у него была возможность не торопиться, он начинал «видеть слишком многое» и, влюбляясь в картину, не умел остановиться вовремя. Ему было трудно отрываться от холста, его мучила мысль: «Это можно сделать лучше». Грета была уже выписана, но Кристиан, как он ни старался, не удовлетворяла его; ему казалось, что лицо ее меняется день ото дня, словно душа ее становилась все богаче и богаче. В глазах ее было что-то такое, чего он не мог ни прочесть, ни воспроизвести.
После своих ежедневных визитов к мистеру Трефри в сад нередко забредал Дони. Он с большой сигарой во рту разваливался на траве, подложив руку под голову, и подтрунивал над всеми. В пять часов подавали чай, и тогда являлась миссис Диси, вооруженная каким-нибудь журналом или романом, так как она гордилась своей начитанностью. Сеанс прерывался; Гарц с папиросой во рту подходил то к столу, то к картине, попивая чай и кладя мазки; он никогда не садился, пока не решал, что на сегодня хватит. Во время этих «передышек» завязывался разговор, обычно заканчивавшийся спором. Миссис Диси, которой больше всего нравилось говорить на литературные темы, частенько употребляла такие выражения, как: «В конце концов, раз это создает иллюзию, то остальное не имеет значения?», «В нем чувствуется какое-то позерство», «Это вопрос темперамента»… или «Все дело в том», как понимать значение слова» и другие очаровательные банальности, которые звучат солидно, кажутся многозначительными и совершенно неопровержимы, что всегда приятно. Иногда разговор переходил на искусство; говорили о цвете и мастерстве или о том, оправдан ли реализм, или следует ли нам быть прерафаэлитами. Когда начинались подобные споры, глаза Кристиан становились еще больше, еще яснее, потому что в них появлялось выражение жадной любознательности, словно они пытались увидеть суть явлений. И Гарц, не отрываясь, смотрел в эти глаза, но он не понимал их взгляда, словно в нем было не больше содержательности, чем во взгляде миссис Диси, который в сочетании со слабой, осторожной улыбкой, казалось, говорил: «Ну, давайте займемся маленьким умственным упражнением».
Грета, дергая Скрафа за уши, поглядывала на разговаривавших снизу вверх; когда разговор кончался, она всегда встряхивала головой. Но если на сеанс никто не являлся, то порой завязывался очень серьезный, оживленный разговор, а иногда подолгу царило молчание.
Однажды Кристиан сказала:
— Какого вы вероисповедания?
Гарц положил на холст мазок и только потом ответил:
— Католического, наверно; меня крестили в католической церкви.
— Я не об этом. Вы верите в загробную жизнь?
— Кристиан, — прошептала Грета, сплетавшая травинки, — всегда спрашивает, что люди думают о загробной жизни. Это так забавно!
— Как вам оказать? — ответил Гарц. — Я никогда не думал об этом, времени не было.
— Как же вы можете не думать? — опросила Кристиан. — А я думаю… Ужасно представить себе, что после смерти от нас ничего не останется.
Она закрыла книгу, и та соскользнула с ее колен. Кристиан продолжала:
— Загробная жизнь должна быть, мы ведь так несовершенны. Что за польза, например, от вашей работы? Стоит ли совершенствоваться, если всему придет конец?
— Не знаю, — ответил Гарц. — Это меня не трогает. Я знаю одно: мне надо работать.
— Но почему?
— Для счастья… настоящее счастье в борьбе… остальное — ничто. Вот заканчиваешь вещь… разве когда-нибудь удовлетворяешься этим? Сейчас же начинаешь думать о новой. Безделье гнетет!
Кристиан закинула руки за голову. Солнечный луч, пробившись сквозь листву, трепетал у нее на платье.
— Вот оно! Оставайтесь в этой позе! — воскликнул Гарц.
Взгляд ее задержался на лице Гарца, она покачивала ногой.
— Вы работаете, потому что не можете не работать, но это не объяснение. Что вас побуждает работать? Я хочу знать: что кроется за этим? Когда мы с тетей Констанс путешествовали позапрошлой зимой, мы часто разговаривали… я слышала, как она спорила со своими друзьями. Она говорит, что мы движемся по кругам, пока не достигаем Нирваны. Но прошлой зимой я почувствовала, что не могу разговаривать с ней; мне стало казаться, что в действительности за ее словами ничего не кроется. Я начала читать… Канта и Гегеля…