Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 9
Шрифт:
— Нельзя его трогать до их прихода.
— Да, — сказал старик, — есть такой закон, я читал, если это убийство или самоубийство. — Он нагнулся к телу. — Лицо-то какое спокойное, правда? Вы знаете, кто он такой?
— Да. Капитан Ферз. Из здешних мест.
— Как, из тех Ферзов, что с Бартонского холма? Да я же там еще мальчишкой работал; в том приходе и родился. — Он всмотрелся внимательней. Да уж не мистер ли это Рональд, а?
Адриан кивнул.
— Батюшки мои! Теперь уж из них никого не осталось. Дед его перед смертью совсем рехнулся, право слово. Вот дела! Мистер Рональд! Я его знал еще совсем мальчишкой.
Он пригнулся, чтобы получше вглядеться в лицо, едва различимое при последних отсветах дня, потом выпрямился, печально качая головой. Теперь, когда выяснилось, что тут лежит не «чужак», он отнесся к этой смерти совсем по-другому.
Внезапно тишину нарушил треск мотоцикла; он спускался с зажженными фарами по проложенной здесь когда-то дороге. С мотоцикла сошли двое: юноша и девушка. Они несмело подошли к освещенной фарами группе и остановились, пытаясь разглядеть то, что лежало на земле.
— Говорят, здесь произошел несчастный случай.
— Ага, — подтвердил старик.
— Мы можем чем-нибудь помочь?
— Нет, спасибо, — сказал Адриан, — сейчас приедут врач и полиция. Нам остается только ждать.
Молодой человек открыл было рот, чтобы что-то спросить, но, так и не спросив, обнял девушку за плечи; потом, как и старый крестьянин, они постояли, вглядываясь в покойника, его голова лежала на коленях у Адриана. Мотор мотоцикла все еще тарахтел, нарушая тишину, а свет фар придавал зловещий вид старому карьеру и маленькой кучке живых, окружавших мертвеца.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Телеграмма пришла в Кондафорд перед самым ужином. Она гласила: «Бедный Ф. умер. Упал меловой карьер. Будет доставлен Чичестер. Адриан и я сопровождаем. Следствие состоится там. Хилери».
Когда ей принесли телеграмму, Динни была в своей комнате. Она села на кровать; как и всегда, когда в душе борются два чувства — облегчения и скорби — у нее стеснило грудь. Случилось то, о чем она молила судьбу, но сейчас она помнила только тяжкий вздох за дверью и его лицо, когда он стоял и слушал пение Дианы.
— Найдите мне Скарамуша, — попросила она горничную, которая принесла телеграмму.
Когда появился шотландский терьер с умными глазами и весьма самоуверенным видом, Динни прижала его к себе так крепко, что он стал вырываться. Держа в руках это теплое, жесткое, лохматое создание, она снова обрела способность чувствовать; все ее существо испытывало облегчение, но жалость вызвала слезы. Такое странное состояние было непонятно псу. Скарамуш лизнул ее в нос и так отчаянно завилял хвостом, что Динни его опустила. Она наспех кончила одеваться и пошла в комнату матери.
Леди Черрел, уже переодетая к ужину, бродила между открытым гардеробом и открытым комодом, раздумывая, что из вещей ей легче всего пожертвовать на деревенский благотворительный базар в пользу больных бедняков. Динни молча подала ей телеграмму.
— Это как раз то, чего ты хотела, — сказала, прочитав ее, леди Черрел.
— Как ты думаешь, он покончил с собой?
— Думаю, что да.
— Сказать мне Диане сейчас или дать ей спокойно поспать до утра?
— Лучше сейчас. Если хочешь, я ей скажу.
— Нет, нет, мамочка. Это надо сделать мне. Ужин, наверно, нужно будет отнести ей наверх. А завтра нам, должно быть, придется поехать в Чичестер.
— Как все это ужасно для тебя, Динни!
— Напротив, мне это поможет. Взяв телеграмму, она пошла к Диане.
Диана была в детской, — детей укладывали спать, и они всячески оттягивали эту нежеланную минуту; в их возрасте еще не понимаешь, как приятно заснуть, Динни знаком вызвала Диану в спальню и молча протянула телеграмму. Хотя за последние дни они очень сблизились, между ними все же было шестнадцать лет разницы, и Динни не решалась ее утешать, как поступила бы со своей сверстницей. К тому же она никогда толком не знала, что у Дианы на душе. Та прочитала телеграмму с каменным лицом, словно не узнала ничего неожиданного. Ничто не отразилось на этом красивом лице, с тонкими, как на старинной монете, чертами. Она взглянула на Динни, и в глазах у нее не было ни слезинки.
— Ужинать я не пойду. Значит, завтра — в Чичестер? — только и сказала она.
Сдерживая волнение, Динни молча кивнула и вышла. После ужина, наедине с матерью, она заметила:
— Хотела бы я так владеть собою, как Диана.
— Жизнь научила ее выдержке.
— Но есть в ней что-то и от холодной гордячки.
— А это не так уж плохо.
— Что будут выяснять на следствии?
— Боюсь, что там ей понадобится вся ее выдержка.
— Мама, а мне придется давать показания?
— Ведь ты же последняя, кто с ним разговаривал.
— Да. Я должна рассказать, как он подходил к двери вчера ночью?
— Если тебя спросят, ты, наверно, должна рассказать все, что знаешь.
Кровь прилила к щекам Динни.
— А я не расскажу. Я даже Диане не сказала. И вообще не понимаю, какое до этого дело посторонним.
— И я не понимаю; но нашего мнения в таких случаях не спрашивают.
— Не скажу: не буду потакать нездоровому любопытству и причинять Диане лишнюю боль.
— А что, если слышала горничная?
— Никто не докажет, что слышала я.
Леди Черрел улыбнулась.
— Жаль, что здесь нет отца.
— Не говори папе того, что я тебе сказала. Не надо испытывать мужскую совесть; хватит нам и женской, ее хоть можно унять.
— Хорошо, не скажу.
— У меня не будет ни малейших угрызений совести, если придется что-нибудь скрыть, — лишь бы меня не поймали, — заявила Динни, все еще под впечатлением от лондонского полицейского суда. — И зачем вообще это следствие? Он мертв. Просто нездоровое любопытство.