Джони, о-е! Или назад в СССР - 2
Шрифт:
Цыган дёрнул головой, словно лошадь, отгоняющая слепней. Точно — люди берут повадки животных. Становятся похожими на тех, кого приручили. Роман, явно раньше много времени проводил с лошадьми. Он даже иногда фыркал, как лошадьна водопое.
— Знаешь, Евгений, мне иногда кажется, что ты старше меня. Мне вот скоро сорок пять и повидал я на своём веку не мало, а ты ведёшь себя так словно тебе все шестьдесят пять и ты знаешь наперёд то, о чём я тебя спрошу.
Я усмехнулся и пожал плечами.
— Да тут
Цыган кивнул.
— Как говорил какой-то еврей по поводу: «Вы хочете песен?». По-моему, — глупейшая фраза… «Их есть у меня». Вот ты скажи, Роман Григорьевич, это — бескультурье, или издевательство над русским языком?
— Думаю, Женя, это просто эмигранты дурачатся. Где ты слышал эту фразу?
— Да, на «Голосе Америки». Они там ею задолбали. Блатные, типа, песни крутят. 'С добрым утром тётя Хая! Ай-яй-яй! Вам посылка из Шанхая… Тьфу, мразота.
— Эмигранты. Что с них взять? Они поголовно все ущербные. Встречался с таким в Европе. Изгои и здесь, и там… Шутят так. Но лучше-то песен нет. Ну, если не считать твой «Владимирский Централ».
— Пошли домой, — позвал я. — Наиграю несколько песенок. Может, запишем?
Дома я настроил микрофоны и магнитофон, благо, пульт на концерт мы не брали, и он, как ставили его включенным в колонки, так и стоял, взял гитару и, улыбнувшись, сказал:
— Вот, что мне навеяла наша вчерашняя посиделка. Эта песня, может быть не из того репертуара, но… Послушай.
Я тронул струны цыганским перебором.
— Я закрою глаза. Я забуду обиды. Я прощу даже то, что не стоит прощать. Приходите в мой дом, мои двери открыты. Буду песни вам петь и вином угощать…[1]
— Буду песни вам петь и вином угощать…
Глянув на цыгана, я увидел на его лице одобрение.
— Хорошая песня. Ты решил сразу писать? Грамотно! Правильно! Зачем два раза играть, если сразу получится?
— Точно, пойдёт?
— Пойдёт-пойдёт…
— Хорошо… А эта?
— Её глаза небесно-васильковые притягивают взгляды, как магнит. За ней ходила вся шпана дворовая, а я среди шпаны был знаменит…[2]
— Танька красавица со мной останется, а вы свободны господа…
— Это какая Танька-красавица? — усмехнулся цыган, когда я закончил.
— Это никакая Танька-красавица. Творческий авторский вымысел. Пойдёт такая песня?
— Ну, а почему нет? Нельзя же от тебя ждать настоящего блатняка?
— Нельзя, — подтвердил я. — Настоящий блатняк я терпеть не могу, как и блатных, кстати.
— Ты видел много блатных? — с интересом спросил цыган.
Я видел в своей жизни достаточно «блатных», чтобы о них судить, как об «явлении», но не расскажешь же это полузнакомому цыгану.
— Не очень, но встречал. Давай, об этом потом
Я откашлялся и перебрал струны.
— Горевала матушка р-родна-а-я. Непутёвым уродился сын. Только, видно, мне судьба так-ка-а-я Карты розданы, черви козыри, я на кон поставил жизнь… Э-э-эх! Карты розданы, черви козыри, я на кон поставил жизнь… Кони мчаться по самому краю и мне нечего больше терять. Повезёт — я своё отыграю, ну, а нет — двум смертям не бывать…[3]
Цыган слушал песню и снова дёргал головой словно лошадь.
— Тик у него, что ли? — подумал я, и спросил, когда закончил. — Ты чего, Роман Григорьевич, дёргаешься?
— Я хренею с тебя, Евгений. Ты откуда эту песню взял?
— Не скажу! — усмехнулся я.
— Ну, не может быть, чтобы это ты написал. И Таньку… Не верю! Кто автор?
— Не скажу! Пойдёт?
— Ещё бы!
Тогда слушай ещё одну и хватит твоему «человеку» пока. Хорошего помаленьку. Это песня на стихи Николая Гумилёва. Кхэ-кхэ… Ты мой свет, но я тебе не верю. В храме не разбавленной души заперты окованные двери. Только ангел мечется в тиши.[4]
Цыган дослушал мою песню, тяжело вздохнул.
— Хорошая песня, но нельзя её ему дарить. День рождения же… Или день ангела, не знаю точно… А тут «ангел мечется в тиши».
— Да? — удивился я. — Хм!
Я почесал затылок.
— Тогда, сейчас.
Я подключил свой процессор к пульту, в него воткнул микрофоны, электрогитару и электро-барабаны. На барабанах натыкал простейший «бзык-бзык-тум» и снова включил магнитофон на запись.
— Боги мои, боги Прави, чёрные да белые, подскажите свому сыну — чаду неумелому. Как пройти по лезвию мне тонкому да острому, через топи да болота, к оберегу острову?[5]
Песня была длинной, и в неё Трофимов вставил приличное соло для гитары. Вот его я и выдал после слов «святая земля». В общем, эта песня Роману Григорьевичу так понравилась, что он смотал трёхсот семидесяти пяти метровую бобину, уложил в коробку, оделся и, помахав мне рукой, выбежал из моей квартиры. Я успел только хмыкнуть и, пожав плечами, затворить за цыганом дверь и продолжать размышлять, что же он задумал? Не верил я в его байку про чей-то день рождения. И, как оказалось, зря не верил.
Как оказалось, четверг я не прогулял, так как это было девятое мая. Праздник, елы палы! По телевизору показывали парад войск Владивостокского гарнизона, марширующих по улице Ленинской мимо памятника «Борцам за освобождение Приморья от интервентов и белогвардейцев». Как не странно, парад посмотрел с удовольствием, хотя из техники проехали только ракетоносители без ракет и грузовики.
— Так вот, почему Ирина пила с утра шампанское, — наконец-то догадался я. — С этой подготовкой к концерту совсем потерял счёт дням.