Джульетта
Шрифт:
Мальчишка улыбнулся. При виде этой улыбки команданте понял правду еще до того, как прозвучали слова:
– Что я орленок, аквилино.
Вечером команданте Марескотти сидел в кухне за опустевшим столом для слуг и ел впервые за несколько дней. Напротив Романино обгладывал косточки цыпленка, слишком поглощенный этим занятием, чтобы задавать вопросы.
– Скажи, - начал команданте, - когда умерла Розалина, твоя мать?
– Давно, - ответил мальчик.
– Еще до чумы. Мясник ведь бил ее. И однажды утром она не проснулась. Он орал на нее, таскал за волосы, но она не шевелилась, лежала неподвижно. Тогда он заплакал. Я подошел к ней
Мальчик смотрел всепонимающими зелеными глазами, и команданте подивился про себя, что в этом тощем восьмилетнем мальчугане больше крепости духа, чем у иных взрослых мужчин.
– Как же ты выжил?
– спросил он.
– Не знаю… - пожал плечами Романино.
– Мама всегда говорила, что я не такой, как все, что я сильнее и мне не суждено вырасти больным и глупым, как другие. Она говорила, у меня на плечах другая голова. Поэтому меня не любили - видели, что я лучше. Я выжил, потому что думал о том, что она говорила обо мне и о них. Мама повторяла, что я все вынесу и все переживу. Так я и сделал.
– Ты знаешь, кто я?
– спросил, наконец, команданте.
Мальчик посмотрел на него.
– Я думаю, великий человек.
– Об этом мне трудно судить.
– Ну, уж я-то знаю, - уверенно сказал Романино.
– Вы великий человек, раз у вас такая просторная кухня и цыпленок на обед, и выдали мне тянуть тележку всю дорогу, а сей час разделили со мной еду.
– Это еще не делает человека великим.
– Когда я вас увидел, вы пили помои из сточной канавы, - напомнил мальчик.
– Теперь вы пьете вино. По мне, так вы самый великий человек, которого я знаю.
На следующее утро команданте Марескотти отвел Романино к его тетке и дяде. Когда они вместе спускались к Фонтебранда, огибая кучи мусора и отбросов, впервые за много дней выглянуло солнце. Впрочем, может быть, оно светило каждый день, просто команданте провел неделю в полумраке дома, поднося воду к губам тех, кто уже не мог пить.
– Как зовут твоего дядю?
– спросил команданте, сообразив, что забыл об этом самом очевидном вопросе.
– Бенинкаса, - отозвался мальчик.
– Он делает краски. Мне нравится синяя, но она дорогая.
– Он посмотрел снизу наверх на команданте.
– Мой отец всегда носил красивые цвета. Когда ты богат, это можно себе позволить.
– Я думаю, да, - согласился команданте. Романино остановился у ворот из длинных железных прутьев и хмуро заглянул во двор.
– Пришли. Вон монна Лаппа, моя тетка. Ну, то есть она не совсем моя тетка, но хочет, чтобы я ее так называл.
Команданте Марескотти удивился размерам дома: он представлял себе нечто куда более жалкое. Во дворе трое детей помогали матери расстилать
– Романино!
– Женщина вскочила на ноги, увидев мальчика у ворот. Железный засов был сброшен со скоб, дверь распахнулась, и она втащила его во двор и обняла, плача и целуя: - Мы думали, ты умер, дурашка!
В суете никто не обращал внимание на малышку, и команданте, который скромно стоял в стороне, не мешая счастливому воссоединению, оказался единственным, кто не потерял головы и вовремя заметил, как девочка поползла к открытым воротам. Он нагнулся и неловко подхватил ее на руки.
Какая красивая малышка, подумал команданте, куда очаровательнее, чем можно ожидать от ребенка ее возраста. Несмотря на отсутствие опыта общения с таким крошечным народцем, он медлил отдавать ее монне Лаппе, любуясь маленьким личиком и чувствуя, как что-то шевельнулось в груди, словно маленький весенний цветок пробивается к солнцу сквозь корку мерзлой земли.
Симпатия оказалась взаимной. Вскоре малышка начала шлепать ладошками по лицу команданте и тянуть его за щеки с явным удовольствием.
– Катерина!
– ахнула мать и поспешила выручить знатного гостя, выхватив девочку у него из рук.
– О, простите, мессир!
– Ничего, ничего, - сказал команданте.
– Десница Божия простерта над вами и вашими чадами, монна Лаппа. Видно, что ваш дом благословен.
Женщина пристально посмотрела ему в лицо и, все поняв, склонила голову:
– Спасибо, мессир.
Команданте повернулся уходить, но остановился. Обернувшись, он посмотрел на Романино. Мальчик стоял прямо, как молодое деревце, не желающее гнуться под ветром, но выражение глаз изменилось: они словно потухли.
– Монна Лаппа, - сказал команданте Марескотти.
– Я хочу… Я бы хотел… Как вы посмотрите, чтобы отдать мне этого мальчика?
На лице женщины появилось изумление, смешанное с недоверием.
– Понимаете, - поспешил добавить команданте, - я думаю, что он мой внук.
Слова прозвучали неожиданно даже для самого Марескотти. Монна Лаппа испуганно ахнула, зато у Романино сделался такой ликующий, такой хвастливо-задорный вид, что команданте невольно расхохотался.
– Так вы команданте Марескотти?
– воскликнула женщина, покраснев от волнения.
– Тогда это правда! О, бедная женщина! Я никогда… - Слишком потрясенная, чтобы соблюдать приличия, монна Лаппа схватила Романино за плечо и толкнула его к команданте: - Ступай! Ступай, глупыш! И не забудь поблагодарить Господа!
Ей не пришлось повторять в третий раз. Не успел команданте и глазом моргнуть, как руки Романино уже обнимали его за пояс, а дерзко задранный сопливый, нос уткнулся в вышитый бархат.
– Ну, пойдем, - сказал он, потрепав мальчишку по грязной голове.
– Надо найти тебе туфли. И много всего другого. Перестань плакать.
– Я знаю, - шмыгнул носом мальчишка, вытирая слезы.
– Рыцари не плачут.
– Еще как плачут, - сказал команданте, взяв внука за руку.
– Но только когда они чистые, одетые и в туфлях. Сможешь подождать столько времени?
– Постараюсь изо всех сил.
Когда они уходили от дома монны Лаппы, держась за руки, команданте Марескотти боролся с угрызениями совести. Как может человек, убитый горем, потерявший все, кроме собственной жизни, находить такое утешение в ощущении маленькой липкой ручонки, крепко держащей его большую руку?