Джули отрешённый
Шрифт:
– А сам он знает?
– Ему-то как не знать? А мы если б умели сообразить, что он такое выделывает, так мы б не в джазе играли, а где получше. Но он будто на луне живет, не знаю, как тебе растолковать. Будто на луне, не дозовешься, – повторил Билли, когда мы уже входили в город.
Я знал, о чем он толкует. После болезни Джули все больше замыкался в себе, смотрел на всех сумрачными, невидящими глазами, и, я уверен, мысли его поглощены были человечками, которых он рисовал в старых школьных тетрадях. Мне до смерти хотелось знать, что поделывают эти его человечки, что за музыку разыгрывают, какие ими записаны сонатины, фуги, элегии, рондо, паваны…
– В общем, они
– Да ведь лиха беда начало, потом уж не остановишь, – сказал я.
Теперь уже невозможно было положить этому конец. Больше того, теперь уже сплетничали не столько про Джули, сколько про его мать. Думаю, отчасти тут виновата Норма, это она ткнула пальцем в сторону миссис Кристо, хотя, пересказывая на свой лад события того дня, она просто защищала Джули. Но миссис Кристо была так неотразимо соблазнительна, что время от времени о ней неизбежно начинали сплетничать. В иных женщинах она всегда будила грубую зависть, а в иных мужчинах – тайное желание. И она была удобной мишенью для тех, кто стремился отвести сплетни от себя, направив их в другую сторону. Миссис Джек Джоэн, которая жила неподалеку от нас и была завзятая сплетница, нарочно перешла через дорогу и заглянула к моей матери, чтобы поделиться с ней последними новостями. Все знали, что ее так называемый племянник на самом деле ее внебрачный сын. И эта тихая и в остальном безобидная женщина перемывала косточки всем на свете, чтоб другим недосуг было перемывать косточки ей. Я спросил маму, что ей рассказала миссис Джоэн, и мама ответила, что это невозможно передать.
– Скажи, – попросил я, – я никому не передам.
– Она говорит, что миссис Кристо прежде жила в Мельбурне, в доме с дурной славой.
– Иными словами, в публичном доме, – сказал я.
– Да, в публичном доме в Мельбурне. И что доктор Хоумз обратил ее и спас.
– О господи! – воскликнул я. – Ну до чего доходят злые языки!
Они пошли еще дальше. Оказывается, у миссис Кристо когда-то был сифилис, вот почему Джули такой «чудной» и почему, хоть она на редкость соблазнительная, никто на ней не женился.
– Только бы все эти разговоры не докатились до Джули, – сказал я брату, когда он пришел однажды домой и рассказал, что по слухам два дня назад Джули вернулся с танцев в три часа ночи, пьяный, а мать ждала его у калитки, вот он ее и стукнул.
Удивительней всего, что, по-моему, никто в городе всерьез не верил в эти россказни, и, однако, все их повторяли. Время от времени, примерно раз в год, что-нибудь в этом роде нападало на город и проникало в его кровь, точно яд или зараза. Довольно пустяка, будь то глупая сплетня, шутка, ложь, обида, – и пошло-поехало. Весь город теряет рассудок, им овладевает безумие, достойное средних веков, и лишь какое-нибудь ужасное событие, внезапное и чудовищное потрясение способно встряхнуть нас и привести в чувство.
И на этот раз разросся тот же снежный ком.
Было прохладное воскресное утро. Я поднялся в шесть часов, надо было посмотреть, как в город прибудут шесть тысяч овец, и дать об этом заметку в газету. Неожиданно раздался телефонный звонок – я кинулся в кабинет отца и схватил трубку, пока он еще не перебудил весь дом.
– Кто у телефона? – спросили меня.
– Кит Куэйл…
– Кит, – донесся до меня шепот, – говорит Гарри Сноуден.
Мы вместе учились в школе, а сейчас Гарри работал в нашей больнице ночным сторожем, регистратором и санитаром. Он был одной из главных моих связей с городом: ведь в больнице почти всегда раньше всех узнают о несчастных случаях и трагедиях, – газетчику надо поспеть на место происшествия первым, хотя на то, чтобы написать о случившемся, у меня обычно оставалась целая неделя. Но стоит опоздать на день – чувства и события теряют свежесть и остроту, и разузнать все, что надо, куда трудней.
– Ты знаешь, который час? – спросил я Гарри.
– Знаю. Я не хотел тебе звонить в такую рань, но ты приезжай, Кит. И поскорей.
– Слушай, Гарри, брось ты говорить загадками, – сказал я. – Да еще в такую рань.
Гарри был рыжий, глаза всегда красные, воспаленные, и у него была нелепая привычка из всякого пустяка делать тайну. Он скрывал, сколько ему лет, каков его рост и вес, что он ел на завтрак, куда идет, где был. Прямого ответа от него не добьешься, непременно напустит туману.
– По телефону ничего говорить не буду, – пробормотал он в трубку. – Давай приезжай, быстро. – А когда я попробовал на него нажать, он перебил: – Слушай, Кит, не приставай с вопросами. Ты знаешь человека, который тут замешан, так что давай приезжай – сам увидишь.
Я сел на свой черный велосипед и, пока доехал до больницы, проклиная страсть Гарри к тайнам, успел перебрать в уме половину города – все гадал, кто же стал жертвой неведомого несчастья. У входа в больницу я прислонил велосипед к виноградной шпалере и прошел на темноватую, низкую веранду; здесь уже ждал Гарри. Он предостерегающе поднял огромную, совсем не для медика ручищу, не давая мне вымолвить ни слова.
– Во дворе, – сказал он.
Я чуть было не рявкнул – хватит, мол, дурака валять, но тут он показал мне на пятна крови – они тянулись по немощеной дорожке, над которой нависал вьющийся виноград, что рос вдоль больничных стен.
– Смотри…
Мне сразу стало и жутко и тошно.
– Здесь ее несли, – сказал Гарри.
– Кого? Скажешь ты, наконец? – яростно прошептал я.
– Миссис Кристо, – сказал Гарри. – Ей всадили нож прямо в грудь. Бен-евангелист привез ее в коляске своего мотоцикла в четыре утра. Ей всадили нож прямо сюда…
Гарри стукнул себя кулаком по груди под самым сердцем; у меня словно помутилось в голове: так ясно представилась живая грудь миссис Кристо.
– Она не очень пострадала?
– Господи боже мой! А ты как думаешь? – спросил Гарри.
– Не знаю, что и думать. Она жива?
– Да нет же, – сказал Гарри. – Ее принесли уже мертвую…
Глава 14
Гарри сказал, что ему неизвестно, кто заколол миссис Кристо, и я кинулся к дому Джули в таком смятении, что сам не знал, то ли я думал о мертвой миссис Кристо, о ее ужасной, трагической смерти, то ли о Джули – живом, безнадежно ошеломленном и одиноком. Но все недоуменные мои вопросы остались без ответа: в дом Кристо меня не впустили. Прислонясь к воротам, стоял полусонный полицейский Эндрюс.
– Откуда ты, черт возьми, узнал? – поинтересовался он. – Ведь только еще семь утра.
– Не все ли равно? – сказал я. – Впустите меня, Боб. Я хочу поговорить с Джули.
Эндрюс был знаменит тем, что на местных благотворительных базарах и концертах исполнял «По дороге в Мандалем» и когда, как сейчас, он напускал но себя официальный вид, он походил либо на певца, который приготовился запеть, либо на английского солдата, едущего домой, в отпуск. В это утро передо мной был полусонный английский солдат.