Джули отрешённый
Шрифт:
– Да.
– Ясно. Но, черт возьми, Джули, не пойму я тебя.
А Джули и не ждал, что его поймут, и хоть я разобиделся, но знал: он просто верен себе, и удивляться тут нечему.
– Увидимся, когда выздоровеешь, – сказал я, самообладание отчасти вернулось ко мне, хотя самолюбие все еще страдало. – Кстати, я принес тебе кое-что, кроме старых тетрадей, – сказал я уже в дверях. – Так что погляди как следует.
– На что поглядеть?
– Увидишь…
Я оставил ему простейший учебник по теории музыки: я все еще не терял надежды подтолкнуть его к общепринятой системе нотной записи. Я не сказал, какую, книгу принес, ведь тогда он тут же ее вернул бы, даже и не подумал бы в нее заглянуть.
Итак, обманутыми надеждами кончился этот тяжкий и скверный для Джули день.
Вечером за воскресным обедом я подробно рассказал обо всем случившемся. Отец мой из принципа не пожелал осуждать человека, движимого верой, и продолжал есть. Но, жуя барашка по-австралийски, он между делом процитировал мне четырнадцатый псалом и тем самым выразил свое к этому отношение:
«Господи, кто может пребывать в жилище твоем?… Кто не клевещет языком своим, не делает искреннему своему зла и не принимает поношения на ближнего своего…»
– Бедняжка миссис Кристо, – пробормотала моя мать.
– Ты хочешь сказать, бедняга Джули, – возразил я. – Ведь это его порочили, его оскорбляли.
Глава 13
Тот был последний раз, когда я, так сказать, близко соприкоснулся с Джули, ибо трагедия, которая перевернула всю его жизнь, уже назрела.
Но мы еще не раз встречались с ним и перебрасывались словами. Джули на меня не обиделся. Он не видел причин обижаться. Примерно через месяц после того воскресенья он опять стал работать в фуражной лавке у Дормена Уокера – стал он еще худей и костлявей прежнего и еще дальше (если это возможно) укрылся за стеной неизменной своей отрешенности.
– Прочел книжку, которую я тебе оставил? – спросил я как-то, проходя мимо, когда он разгружал корм для птичьего двора миссис Ферроу.
– Руки не дошли, – ответил он.
– А будешь читать?
– Нет. В пятницу принесу тебе на работу.
– Оставь себе, – сказал я. – От Бетт есть какие-нибудь вести?
– Уехала в Мельбурн. Она уже кончила учительский колледж.
– Да, мне говорили.
Я пошел было дальше, но тут он вдруг спросил:
– Кит, ты не дашь мне на субботу, на вечер, свой велосипед?
– На субботу? А зачем? Собираешься в Ной на танцы?
– Да.
– Туда двенадцать миль, Джули. Думаешь, на обратном пути в темноте сумеешь проехать по этим дорогам?
Велосипедист он был никудышный.
– Там ведь у тебя моторчик и фонарь, верно?
– Да. Но что случилось с Нормой и с ее «крайслером»?
– Ничего. Одолжишь велосипед?
– Идет. Оставлю у тебя во дворе, у калитки. Только не привози его среди ночи, а то Мик поднимет лай. Отдашь в воскресенье утром.
– Ладно, – сказал Джули, а я подумал: кого же он на этот раз щадит – Норму или мать? Но куда важней было, что он вернулся к «Веселым парням».
– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь! – крикнул я ему через плечо.
Джули не потрудился ответить.
Так снова по городу пошла старая сплетня, но на этот раз дело пахло уже не шуткой. Теперь город уже не просто по-дурацки гоготал над Джули. Теперь во всем сквозила злоба, ведь не было человека, который не знал бы о той воскресной стычке между доктором Хоумзом и Нормой. Любой из тех десяти, кто при ней присутствовал, мог преподнести эту историю по-своему. Но больше всех ее смаковала Норма, без зазрения совести мстила она евангелистам за то, как они с ней обошлись. И версия Нормы была отнюдь не ближе всех к истине.
– Норма говорит, Джули ненавидит свою сумасшедшую мать, – сказала однажды за завтраком моя сестра Джинни; отца уже не было, он в тот день рано ушел в контору. Отец не позволял сплетничать в его присутствии. – Она говорит, он только о том и мечтает, как бы удрать от нее и от всех этих евангелистов.
– Норма сама тебе это говорила? – спросил я.
– Нет. Но вся школа знает про это от ее младшей сестры.
Моя сестра Джинни кончила единственную в городе привилегированную частную школу для девочек и надеялась позже где-нибудь изучать медицину, а пока помогала директрисе. По словам Джинни, все городские девчонки – на стороне Нормы.
– А что еще говорят? – спросил я.
– Норма клянется, что они запугивают его и превратили его жизнь черт знает во что…
– Джин! – остановила ее мама.
– Я только повторяю слова маленькой Джесс Толмедж. – Плутовка Джинни не лишена была чувства юмора.
Очень быстро весь город уверовал, будто Джули на ножах с матерью, с доктором Хоумзом и даже с жильцами-евангелистами. То, что начала Норма, город довершил, и до нас уже доходили россказни о драках, об ужасных сценах, которые якобы разыгрываются между матерью и сыном. Городские кумушки снова принялись думать да гадать, откуда вообще они взялись – миссис Кристо и Джули.
– Кит, это правда, что Джули – сын грека? – спросил меня Билли, когда мы как-то встретились с ним на мосту, что соединял наш город с Новым Южным Уэльсом. Билли – простая душа и, уж если чего не понимает, хочет, чтоб ему все как есть разъяснили.
– Какого еще грека? – спросил я. Я отлично знал, кого он имеет в виду, но ждал подтверждения.
– Джоуби Лика…
– Ну с чего ты это взял, черт подери?
Джоуби каждый год появлялся у нас в городе во время сбора винограда, был он перекати-поле, смуглый, бледный, красивый и вправду похож на грека, но говорили: он цыган и чуть не во всех прибрежных городах на нашей реке у него полно незаконных детей. В нашем городке незаконных было четверо, и отцом всех четверых считали Джоуби.
– Так все говорят, – сказал Билли.
– Ну и дурачье, – сказал я. – И уж ни о чем другом не говоря, Джоуби вдвое ее моложе.
– Тогда кто ж его отец?
– А я почем знаю! Но только не Джоуби, уж это точно.
Мы облокотились на перила моста, дружно обругали сплетников и сплетниц, и я спросил Билли, как успехи Джули в джазе.
– Неладно у нас, – огорченно сказал Билли. – Мы уже не можем за ним угнаться. Кит. Сперва, когда он вернулся, все шло хорошо. На духовых он еще не мог, дыхания не хватало. Ну, он и играл на банджо с длинной декой, и мы кой-как к нему подстраивались. Но, черт возьми, Кит, теперь он прямо как с цепи сорвался. Не пойму, что он делает и как, а только больно все это для нас мудрено. И ритм не держит, всех танцоров зло берет. Ну, и очень нам теперь трудно. Никак не поймем, чего он накручивает.