Джули отрешённый
Шрифт:
– Не тронет, я знаю. Но он мне не доверяет. Вроде Кита, – сказала Бетт.
Я очень обрадовался, что наша замечательная Бетт меня поддразнивает, хотя бы потому, что это разрядило атмосферу. Бетт явно решила разморозить Джули, и получалось это у нее очень толково. Нам было совсем уже полегчало, но тут вошла миссис Кристо со стулом для Бетт. Ее приход нас опять сковал, и, все же когда Джули, наконец, выпростал руки из-под одеяла, я понял: Бетт своего добьется.
– Я хотел тебя спросить, – сказал ей Джули, когда мать ушла.
– Надеюсь, не насчет музыки? Я в ней не разбираюсь.
– Музыка ни при чем. В Бендиго трамваи есть?
– Конечно, – сказала Бетт. – Они идут по Смит-стрит и потом вверх, на гору.
– И ты когда-нибудь в них ездила?
– Каждый день езжу. А что?
– А какой у них шум?
– Не знаю, как тебе сказать, Джули, я никогда особенно не прислушивалась. Они подвывают, и звону от них много, а на поворотах ужасно визжат.
– Это железные колеса по железным рельсам, – сказал мне Джули. (Он что ж, думал, я знаю толк в технике? Или это он мне объяснял?)
– Да ну!
– Чтоб не было шуму, надо бы смазывать рельсы, а нельзя: колеса будут скользить. Тут никто ничего не может придумать.
– Что это ты вдруг стал таким специалистом по трамваям? – спросил я.
Никогда прежде я не замечал, чтоб Джули интересовался какой-нибудь техникой. И почему именно трамваями? У двух жителей нашего городка было по аэроплану, но такой диковины, как трамвай, не водилось.
– Я про них читал.
Из-под подушки у него торчала книга. Я ее вытащил. То был мятый, драный экземпляр «Календаря школьника» за 1924 год.
– Господи, Джули, неужели у тебя нет ничего интереснее почитать?
– А это очень интересно, – сказал он.
– Откуда он у тебя?
– Неважно.
Это значило, что календарь принесла мать или мисс Майл, или мистер Мейкпис, в общем кто-то, кого он даже называть не желал.
Бетт взяла у меня книжку.
– А знаете, эти старые календари очень забавные, – сказала она. – В них бывает много занятного. Вот я когда-то прочла в «Календаре школьницы», что если ты что-нибудь забыл в чужой комнате или в чужом доме, значит, тебе оттуда не хотелось уходить. Значит, на самом деле тебе хотелось там остаться. И это очень верно.
– А почем ты знаешь, что это верно? – спросил я.
– Уверена, – твердо сказала Бетт. – Я всегда так увлекалась математикой, так ее любила, терпеть не могла, когда урок кончался. И, наверно, поэтому всегда что-нибудь забывала в классе. Просто мне не хотелось оттуда уходить.
Джули чуть приподнялся на постели.
– Что толку учить математику в школе, – сказал он.
Бетт всплеснула своими прелестными ручками.
– Нет, вы его только послушайте!
– В школе учат только результатам, а причинам не учат, – сказал Джули.
– Каким причинам? О чем ты?
Но как мог Джули объяснить сложную простоту своей мысли?
– В школе математике учат только по восходящей и по нисходящей. Никогда не объясняют в стороны и поперек…
Хотел бы я знать, что означало стремление Джули понять музыку и математику «поперек». Наверно, он имел в виду объемность, которая ускользала почти от всех нас, даже от Бетт, а ему была внятна.
– Если б ты захотел учить предмет так, как его преподают, Джули, ты был бы у нас первый по математике на всю школу.
– А что толку?
– Но не во всем же надо искать толк, – возразила Бетт. – Успех не всегда зависит от наших рассуждений.
– Я в этом ничего не понимаю, – сказал Джули, – но если…
Джули собрался развить какую-то мысль, но тут увидел мою любопытную рожу. Ведь я наконец-то очутился при том, как они разговаривают друг с другом, и весь обратился в слух. Прочитав это у меня на лице, Джули тотчас оборвал себя, и тут из кухни донесся голос Хоумза.
– Братья и сестры, – вещал он, – в доброй чашке чаю нет ничего дурного или греховного, не так ли?
Послышался детский радостный смех пансионеров, а Джули снова спрятал руки под одеяло и глубже зарылся в постель. Мы сидели молча, тихо, а рядом, в кухне, разливали чай, брали пшеничные лепешки, забавы ради слегка хлопали друг друга по рукам. И, наконец, запели.
– Начинается! – шепнул я Бетт.
Некоторые их евангелические гимны были образцами вдохновенного запугивания – нигде не укрыться от дьявола, говорилось в них. Мы сидели и слушали, и я думал: какова бы ни была музыка, которой Джули заполнял старые тетради, она, уж конечно, полная противоположность этим старым угрожающим песнопениям. Разговаривать под это громкое пение мы не могли и, силясь мысленно отгородиться от того, что сейчас ожидало Джули, я еще немного подумал, какова же она, эта музыка, которую Джули создает и записывает с помощью карабкающихся вверх человечков. Джули – он Джули и есть, он вполне мог пристраститься к чему-нибудь столь же причудливому, как двенадцатиладовая система, не потому, что познакомился с ней (в ту пору мы только-только прослышали про Шенберга, и отец мой его презирал, а я пришел в восторг), но потому, что музыка, звучавшая в душе Джули, не могла не быть сокрушительно разрушительной. Но нет, все-таки от природы он истый математик и вряд ли получал бы удовольствие от «хаоса звуков», как называл эту музыку мой отец. В ту пору я не понимал строгой логики двенадцатиладовой системы, но все равно система восьмиладовая куда больше подходила тому, кто создавал музыку, как Джули.
Он тихо лежал в постели, полуприкрыв лицо рукой, окруженный половодьем песнопений. И словно все больше терялся среди подушек, простынь, одеял. Он знал, что его сейчас ждет.
– Наш брат Джули нуждается в толике радости, – прогудел доктор Хоумз. – Согласны вы со мной?
И мне отчаянно захотелось убраться подальше до того, как сюда явится радость. Но Хоумз уже стоял на пороге.
– Сын мой! – воззвал он, и я ощутил, как этот всепроникающий, неотвратимый голос врубился в сокрушенную плоть Джули. – Сядь, сын мой, и мы примемся изгонять рогатое зло, что прочно в тебе засело. Мы выдворим его. Мы найдем, где оно затаилось. Мы зальем его горячим свинцом и кипящим маслом. Мы не дадим ему ни отдыха, ни срока. Сядь, сын мой, и мы сразимся с ним лицом к лицу.
Я думал, Джули совсем скроется под своими одеялами. Но, к моему удивлению, ой поднялся и сел – белый как полотно, скелет скелетом, глаза прикованы к Хоумзу, будто никого больше здесь нет. Остальные жильцы сгрудились у дверей, но порога комнаты не переступали. Только миссис Кристо стояла тут же, за спиной Хоумза, – какая-то жалкая, измятая – воплощение униженной мольбы. Должно быть, мольба обращена была к Джули – мать молила его подчиниться доктору Хоумзу. Только этим и можно было объяснить поведение Джули.