Джули отрешённый

Олдридж Джеймс

Все «Веселые парня» были в ярко-синих курточках и все, кроме Джули, в белых брюках. На Джули такая же курточка (на нем она выглядела престранно), но брюки те же, что он носил, ворочая сено в фуражной лавке Дориана Уокера, а башмаки, как всегда, просили каши.

– Старуха Норма втрескалась в него, – сказал Боб, – весь город надорвал животики.

Я бы нипочем этому не поверил, если б не поглядел своими глазами, но тут сомнений не оставалось.

– Сдурела она, что ли, – сказал я.

– А что такого?

У меня чуть было не сорвалось с языка, что

для Джули есть только одна подходящая девушка – Бетт Морни. Хотя она давно уехала из города и тот памятный случай положил конец их дружбе, для меня все равно Бетт и Джули были неотделимы друг от друга. Но Бобу я этого говорить не стал.

– Что ж, – сказал я, – Джули слеп. Он даже и не замечает ее.

– Это ты так думаешь, – возразил Боб. – А вот она ему приносит сандвичи, и он всегда распрекрасно их уплетает.

А я как раз удивлялся, откуда у него сандвичи. Приносить их из дому он бы не стал.

– И все-таки мне не верится, – сказал я.

– Она отвозит его домой в машине своего родителя, – стоял на своем Боб. – Вот погляди-ка на нее.

Норма в эту минуту тянула пиво прямо из бутылки – для тех времен зрелище чудовищное. И оно казалось тем чудовищней, что была Норма такая же хрупкая, как и сам Джули. Но, уж конечно, это доказывало, что такие вот танцульки и вправду сбивают молодежь с пути истинного, и так далее и тому подобное.

– Что ж, – сказал Боб, – Норма обломает на этом последние зубы.

Я засмеялся.

– Хотел бы я знать, о чем это Джули все думает, – сказал Боб.

О чем бы там Джули ни думал, мысли его наверняка заняты были не тем, что творилось у него перед глазами, и даже не тем, что позволяла себе в эту минуту Норма.

– Ага, сейчас начнут, – сказал Боб и отошел от меня, а Билли и остальные «Веселые парни» присоединились к Джули, который сидел среди инструментов под одним из карбидных фонарей.

И они начали; я не ждал от их игры ничего нового, ведь я слушал их всего несколько месяцев назад, во время Выставочного бала. Но я ошибся. «Веселые парни» – народ легкомысленный – прежде всегда играли лихо, с увлечением, на ошибки внимания не обращали, сама музыка и удовольствие, которое она доставляла, были для них куда важней исполнения. Но сейчас их словно подменили. Они были серьезны и, казалось, настороженно прислушивались, словно не знали, чего ждать, словно если не сосредоточиться и не следовать покорно за Джули, все развалится. Прежнего развеселого, разудалого шума и грохота как не бывало, игра стала много сдержанней.

Поначалу только эту разницу я и ощутил. Билли очень неплохо играл на саксофоне, а кларнет Джули никак не выделялся среди прочих инструментов. Но вот Джули отложил кларнет, схватил с соседнего стула длинношеее банджо, и сразу почувствовалось, он перестраивает музыку на свой лад. Банджо требует стремительного темпа, силы, порывистости, все это было в игре Джули, но при том был еще и какой-то совсем особенный контрапункт, отчего банджо зазвучало у Джули завораживающе непривычно: Едва Джули коснулся струн, никаких других инструментов я уже не слышал, да,

наверно, их уже не слушал никто. Ритм оставался джазовым, но сама музыка стала неузнаваема.

Потом произошло нечто уж вовсе странное. Джули нагнулся и выхватил из-под стула старую си-бемольную трубу. Ему не сразу удалось пристроить губы к мундштуку, но вот он справился и заиграл – не как виртуоз, а как человек, который ненавидит свой инструмент, зато отлично знает, что из него можно выжать. Фальшивые ноты были точно нервные, израненные пальцы, но они ровно ничего не меняли – Джули до конца использовал все транспонирующие возможности трубы (си-бемольная труба звучала в минорном ключе), и звучала она уж так непривычно, так не по-джазовому, что я подумал: может, он забыл, какой музыки от него ждут.

Но вот он снова взял кларнет, и на этот раз в его игре, кажется, не осталось вовсе никакой логики: гармония и структура самого джаза, казалось, вытянулись в своего рода математическое – нота за нотой – хитроумнейшее построение, и узнать в нем можно было лишь четкий, неизменный ритм, да и тот терялся в стремительном и яростном исполнении. Танцорам в конце концов стало не под силу следовать за музыкой, в зале вдруг все спуталось, раздался свист, улюлюканье. Почти все перестали танцевать, и сквозь шум прорвались выкрики:

– Попридержите его, черт возьми!

– Гоните его!

Джули ничего не слышал.

– Билли! Окороти своего психа, опять он зарвался…

Билли ничего не слышал. Несколько пар продолжали бешено отплясывать: что-что, а ритм Джули выдерживал. В сущности, подобно певцу в средневековом хоре, Джули, следуя заданной примитивной теме, импровизировал вовсю. Но долго так продолжаться не могло. Полдюжины шумных пар бросили танцевать, столпились перед Джули и махали руками и топали, пока он наконец не остановился. Когда Джули умолк, остальные музыканты сыграли еще два-три такта, словно гнались за ускакавшим конем.

– Не останавливайся, Джули! – заорал Боб Эндрюс. – Давай наяривай…

– Он чересчур гонит! Опять зарвался!

– Да пусть его…

В толпе заспорили. Кое-кто смеялся, но все еле переводили дух.

– Да не мешайте вы, только все испортили! – крикнула Норма Толмедж. – Оставьте его в покое…

Несколько минут Джули слушал с таким видом, будто его это не касается. Потом положил кларнет, встал и сошел с эстрады. В толпе вновь раздались крики – и одобрение и ругань, – казалось, Джули обиделся, но я-то знал: обижаться он не умеет.

– Джули…

Он увидел меня и подошел к вагончику, на перилах которого я сидел, – был он очень бледен и с трудом переводил дух, словно ему не хватало воздуха.

– Где ты научился так играть на трубе? – спросил я. – Ты ведь говорил, что не можешь выдуть из нее ни единого звука.

Труба меня ничуть не интересовала, просто у меня не нашлось дружеских слов, так потрясло меня все, что он сейчас творил.

– Вилли опять мне ее одолжил. Но это дурацкий инструмент. На нем можно брать только верх и низ, для протяженности он не годится.