Джули отрешённый
Шрифт:
– За что он меня не любит? – спросила она у Джули. Она шагнула было к Скребку, хотя он щерился совсем по-волчьи.
– Не трогай его, – сказал Джули. – Он тебя боится.
– Да почему?
– Не знаю. Но он боится. Так что не трогай его.
– Но я хочу с ним подружиться. Я уж все перепробовала, а он рычит и рычит на меня, я же не виновата, Джули.
Скребок все еще угрожающе ворчал, а Джули даже не пытался его утихомирить, словно не замечая, что перепуганная мать пятится по дорожке.
– Пойдемте назад в дом, – позвала она Бетт, – Джули вернулся, и вы можете с ним поговорить.
Но Джули уже уходил в сторону поленницы.
– Мне надо приготовить отцу чай, миссис Кристо, – сказала Бетт. – А с Джули мы увидимся завтра.
Миссис Кристо глянула через плечо, убедилась, что Джули не видно и, наклонясь поверх калитки, мягкими любящими руками
Быть может, будь я более преданным другом, я бы энергичней постарался побороть внезапную и непреклонную враждебность Джули к Бетт, но наши юношеские неписаные законы не позволяли вмешиваться в подобные дела. Притом начался второй этап экзаменов, и меня больше всего занимали мои собственные затруднения, а Джули все равно всегда поступал по-своему – теперь он отказывался от нашей помощи не потому, что не желал иметь с нами дело, но скорее потому, что пропасть между его знаниями и знаниями всех остальных была слишком глубока, и наши неумелые попытки перебросить мост и дать ему то, чего не сумели дать учителя, были, конечно же, обречены на неудачу. Бетт снова попыталась отворить запертую дверь, чтобы помочь, но Джули замкнулся наглухо. От нее он не желал больше принимать никакой помощи, и кончилось тем, что на экзаменах по истории, математике и английскому языку он не написал ни слова – сидел и чертил странные вертикальные, а не горизонтальные линейки-струны и на них изображал свои музыкальные значки. Когда я кончил и подал свои листки, Джули положил свои в карман.
Все это, в сущности, не имело значения. С учением Джули покончил давным-давно, и официальное окончание было пустой формальностью, которую мы отпраздновали на свой лад: уговорили грустного, но безотказного Джули прокатиться по школьной территории в директорском «крайслере».
То была наша последняя общая с Джули забава, на этом мы надолго простились с ним, а он с нами. Он понятия не имел, как водить машину, а, когда мы завели мотор и, объяснив для чего педали и тормоз, отбежали в стороны, Джули понесся на такой скорости, что мы кинулись вслед, выкрикивая советы и наставления.
– Выключи мотор! – помню, орал я.
Но он был уже слишком далеко. Он мчался прямо на велосипедный навес и чуть было его не разнес, но в последнюю секунду ухитрился резко свернуть, машину занесло и теперь он уже несся прямо на нас. Мы разлетелись в стороны, точно воробьи – у нас просто ноги подкашивались от испуга и от смеха. Ему не миновать бы разбиться о школьную ограду, но тут лопнула одна шина. «Крайслер» крутанулся на месте и замер, и мы, все двадцать пять человек, с восторженным воплем кинулись к машине. Мы подняли тощее, угловатое тело Джули, кое-как упрятанное в дешевую одежонку и изношенные башмаки, потащили на лужайку перед школой и там принялись любовно поливать его из шланга. Джули невозмутимо стоял под струей воды, он промок насквозь, волосы прилипли к гладкому белому лбу, казалось, природа создала его для чего угодно, только не для отрочества, не для юности, только не для знаков нашей мальчишеской привязанности. Но он терпел их. Знал, почему мы суетимся вокруг него, знал, что это все любя, что мы всегда на свой лад дорожили им и берегли его. Только Бетт (к нам уже присоединились и девочки), глядя на это, почувствовала за него боль, и муку, и унижение.
– Какие же вы безжалостные! – горько сказала она Бобу Ньюлендзу, который все это затеял.
Боб рассмеялся:
– Джули не против.
– А машина, что скажет директор? – требовательно спросила Бетт.
Об этом стоило подумать. Но когда мы все вместе сменили шину, все вместе откатили машину на место, в угол школьного участка, все вместе решили принять вину на себя и огляделись, собираясь сказать об этом Джули, его и след простыл.
То был последний час нашего лета, нашей школьной поры, и отсутствие Джули отчасти омрачило эти минуты. Нам хотелось, чтобы он был с нами, но он исчез: как всегда, поступил по-своему. Итак, нашей давней решимости оберегать Джули от всех бед настал конец. Теперь он предоставлен самому себе, и все мы невольно задумывались, как-то он будет жить и что с ним станет.
Глава 9
Следующие два года всем нам, только еще вступающим в жизнь, дались нелегко, а запомнились плохо, и вспоминать о них сейчас всего трудней: мы так были заняты собой, что в памяти у каждого остались лишь своя боль, свое смятение и отчаяние.
В те пропащие годы я поначалу пытался изучать право в отцовской, конторе, но всякий раз, открывая свод законов, чувствовал: это не дли меня. Юристом следовало бы стать не мне, а моему младшему брату Тому. Но чуть ли не целый год я держался за правоведение, потому что, как все мое поколение, чувствовал себя песчинкой подхваченной ураганом. Иные из моих сверстников уехали в поисках работы в соседние города. Другие продолжали слоняться по улицам нашего оцепеневшего от безработицы городка. Трое из богатых семей уехали в Мельбурнский университет а Бетт Морни и еще две девушки отправились за сто миль в Бендиго, в учительский колледж. Что до Джули, об этих двух годах его жизни известно, пожалуй, меньше всего: если кто из нас и виделся с ним, то лишь изредка, случайно, и мы мало о нем знали. Пока мы учились в одном классе, мне легко было поддерживать нашу дружбу, но теперь, когда я уже не видел его всякий день, не осталось причин заходить к нему, сидеть с ним на деревянной колоде, заглядывать в дверцы и окошки его внутреннего мира, едва он на миг их приоткрывал и – не успеешь что-либо толком разглядеть – тут же захлопывал. И постепенно я стал отвыкать от своей близости к нему, вернее, все меньше ее ценил, и понял, насколько от него отдалился, лишь когда однажды мать спросила меня, как живет Джули.
– Совсем не могу представить его за прилавком, – сказала она, – или учеником плотника или часовщика. По правде сказать, совсем не представляю его в каком-нибудь обычном, практическом деле.
– Он работает у Джо Хислопа, – сказал я.
– У объездчика лошадей?
– Да.
– Вот бы никогда не подумала.
И не только моя мама, никто бы не подумал. Джули никогда не имел дела ни с каким зверьем, кроме Скребка, но Скребок не в счет: он был даже не пес, а морока для всего города.
– Ты ж даже не любишь лошадей, – сказал я Джули, когда встретил его у фуражной лавки Дормена Уокера. Он грузил нарезанную солому на грузовик Джона Хислопа, причем руками махал, точно ива на ветру, а ногами работал, как бамбуковыми шестами.
Джули только плечами пожал.
– Ну и что? – возразил он. – Лошадь никого не обидит.
– Как сказать, – не согласился я.
Среди необъезженных лошадей Джо Хислопа (многие с конского завода Эллисона Аира из Заречья) были и совсем бешеные, а Джули приходилось их поить, кормить и чистить, если только они его к себе подпускали. Как-то я увидел его в загоне. Он так был беспечен, настолько ничего не понимал в этих своенравных, неприрученных животных, что едва он подходил ближе, они начинали волноваться. Лошади, даже дикие, требуют от человека уважения и понимания, а Джули ходил среди них сам по себе, даже не пытаясь завязать с ними хоть подобие дружбы. Ко всему Джо Хислоп нарочно держал их впроголодь и не давал вволю пить, чтоб с помощью корма добиваться от них послушания, и потому, когда Джули, пошатываясь под тяжестью ноши, тащил по загону бачок с едой или воду, они обступали его со всех сторон и теснили. Это было опасно, и когда я видел, как норовистые кони вздергивают головы, вскидываются всем могучим телом и яростно бьют копытами меня жуть брала.
– Поосторожней, черт возьми! – кричал я, стоя в безопасности, за колючей проволокой, которой обнесен был загон Джона Хислопа. – Держись подальше от задних ног…
Джули спокойно стоял и принюхивался.
– Знаешь, я и не думал, что есть столько разных лошадиных запахов. Все пахнет по-разному. Даже вот эта солома. Но все равно это лошадиные запахи…
У Джули это звучало очень книжно, и я подумал – как-то к нему относится Джо Хислоп? Джо был жилистый, сморщенный, кривоногий человечек, жесткий, беспощадный, в городке нашем весьма известная личность, ибо нам с детства внушили, будто таков и есть истый австралиец. Но сам я никогда не мог понять, отчего земляки так нежно относятся к «миляге Джо», любуются им, как воплощением истинно австралийского непокорного духа. Наверно, тут помогли его лошади, да и сам он лихо играл свою роль. А мне мешали обольщаться мои наклонности будущего литератора, и я видел Джо таким, каков он был на самом деле – заурядный человечек, весь как на ладони: дважды сидел в тюрьме, азартно играл на бегах, в сущности, всего-навсего отличный конюх, который и вправду знает толк в лошадях. Первый сквернослов на весь город, уже пожилым человеком он вдобавок пристрастился к выпивке и в последнее время субботними вечерами сидел в своей тележке у гостиницы «Белый лебедь» (внутрь он не заходил) и вместе с дружками тянул прямо из бутылки легкое пиво.