Джулия
Шрифт:
Лео, ее муж, решал, пора или не пора заводить ребенка; Джорджо, ее сын, решает, где и как проводить каникулы, теперь Бенни с Изабеллой решили, кому представлять семью на перезахоронении деда. Она не отказывалась ехать, больше того, она считала, что просто обязана поехать в Модену, но это ее выбор, ее решение, и они не имеют права ей указывать! А может, она и вправду сама во всем виновата? Иначе, как объяснить, что близкие, которым сам Бог велел ее любить и жалеть, вытирают об нее ноги?
— Что-что? — переспросила она. — Больше моим дедом, чем вашим? Это как же понимать?
— А так! Ты всегда
«Двадцать лет прошло, как умер дедушка, — ужаснулась про себя Джулия, — а их до сих пор гложет ревность к старому вояке, который любил меня больше, чем их».
— Ну и ну! — Джулия развела руками.
— Извини, радость моя, я не хотела тебя обидеть, но что было, то было. Между нами говоря, второго такого бабника поискать надо. Дедушка Убальдо не признавал никаких приличий. Ты разве забыла, как он умер? Из-за его постыдной смерти чуть не распался мой брак с Альбериго.
С годами обстоятельства смерти деда стали казаться Джулии даже забавными.
— Может быть, не будем об этом? — спросила она сестру.
— Ты права, не стоит ворошить прошлое, — согласилась Изабелла. — Кстати, ты должна купить платок.
— Какой платок? — не поняла Джулия.
— Полотняный платок, саван, в который завернут дедушкины кости, прежде, чем положить их в специальный ящик. Так положено.
Джулия удивилась, откуда Изабелла, боявшаяся покойников, как огня, знала такие вещи.
— И где же продают такие платки? — спросила она сестру. — Наверное, в магазине похоронных принадлежностей? Только я не знаю ни одного такого…
— Об этом не беспокойся, — перебила ее Изабелла. — Я закажу платок белошвейке. Надо будет купить самого лучшего полотна и сказать ей, чтобы швы отделала мережкой, так будет наряднее.
— И еще пусть вышьет инициалы, — сострила Джулия.
— Об этом я не подумала, — не заметив насмешки в тоне младшей сестры, спохватилась Изабелла, — хорошо, что напомнила.
Сейчас платок лежал рядом с Джулией на сиденье «Мерседеса», завернутый в тонкую папиросную бумагу ослепительной белизны и перевязанный черной блестящей ленточкой. Белошвейка и мережку успела сделать, и две буквы вышила: «У» и «М», что должно было означать Убальдо Милкович. «Если ты где-то есть, — мысленно обратилась она к горячо любимому дедушке Убальдо, — полюбуйся, какой цирк устроили тебе благовоспитанные отпрыски благородного учителя де Бласко. Смех да и только!»
Ее охватила нежность к старику, и она вспомнила его любимую песню:
Волшебство твоих девичьих грез, Дальний берег, морская прохлада, Красота увядающих роз И серебряный дождь звездопада.Банальные, чуть слащавые слова, таких песен на свете сколько угодно, но эта брала за душу своей простой и удивительно искренней мелодией. Как там поется? Красота увядающих роз или аромат? Джулия вдруг заволновалась, что забыла слова. Она вся напряглась, пытаясь вспомнить дедушкин голос, когда он напевал ей эту песню. Ее охватили и радость, и грусть одновременно, она снова превратилась в маленькую девочку, которая представляла себе берег моря, сад, наполненный ароматами цветов, бархатное ночное небо, расцвеченное разноцветными огнями фейерверка, и эти картины сопровождала одна и та же мелодия, простая и нежная, как колыбельная.
Дедушка ей много всего рассказал, да и сама она рано пристрастилась к чтению, однако своим писательским мастерством она обязана не книгам, а этой неприхотливой песенке, заставлявшей ее фантазию уноситься в головокружительные дали.
Она остановилась, чтобы купить розы — их глубокий пурпурный цвет был таким насыщенным, что казался бездонным, почти черным. Положив цветы рядом с «подарком» Изабеллы, она поехала дальше.
Неожиданно горячие слезы хлынули у нее из глаз, мешая видеть дорогу. Это были слезы по безвозвратной молодости, но в них было больше счастья, чем грусти. Сейчас она плакала совсем иначе, чем несколько часов назад, когда металась по улицам в поисках телефона-автомата и готова была рассказать о своих несчастьях диспетчеру из центра обслуживания.
Когда она уезжала в Модену, батареи в доме уже грелись, телефон работал, а техник радостно улыбался знаменитой «живой» писательнице, книги которой он так любит читать. Он никогда не думал, что будет «вот так, запросто с ней разговаривать», теперь он всем расскажет, что познакомился с Джулией де Бласко! Техник был так искренен в своем восторге, что Джулия развеселилась, но где-то в глубине ее души оставался очаг страдания, темный, невыразимый, глухой.
Сейчас она пробовала разобраться в том, что с ней происходит, и поняла, что не правда ее пугает; какой бы суровой она ни была, с нею можно справиться, ведь пытается же Гермес справиться с ее болезнью! Скорее она боится самого страха, того панического страха, который охватывает каждого, кто подозревает, что заболевает раком, этой чумой наших дней. Или что уже заболел. Этот страх не знает различий между людьми, он равнодушен к их расам, культурам, общественному положению, материальным возможностям. Он терроризирует всех без исключения.
«Зачем же тогда лечиться, если все равно умрешь от страха?» — подумала Джулия и улыбнулась, поняв, что одержала первую маленькую победу над ненавистным врагом. Вынув носовой платок, она вытерла слезы и увидела указатель на Модену.
Джулия припарковала свой «Мерседес» у ограды. На площади перед кладбищем Сан-Катальдо одиноко стоял старенький «Фиат-500», да еще несколько мотороллеров и велосипедов. Наплыв посетителей бывает в первых числах ноября, когда в день поминовения усопших родственники приходят на могилы своих близких. Сейчас же на кладбище, если можно так выразиться, наступил мертвый сезон: живые разъехались на длинные рождественские каникулы.