Джулия
Шрифт:
Казалось бы, о чем еще было мечтать Кармен? После замужества она поселилась в Милане, в родовом доме де Бласко, стала настоящей синьорой, ее приняли в свой круг коллеги мужа. Но действительность и радужные девичьи грезы совсем разные вещи; соблюдение строгих правил приличия, фальшь при общении с окружающими и домашняя скука — все это раздражало живую искреннюю Кармен, не говоря о том, что ей приходилось лезть вон из кожи, чтобы сводить концы с концами — на учительскую зарплату особенно не разгуляешься.
И все же главное было не в этом, а в отношениях с мужем — ровных, вежливых, почти холодных. Ей не хватало любви, фантазии,
Уже шесть лет она не была в Модене, тоскуя с каждым годом все больше и больше по родному дому. Отец мечтал, чтобы дочка вернулась, он встретил бы ее с распростертыми объятиями, но пути назад не было, потому что семья для Кармен была святым понятием. Какой бы несчастной и одинокой она себя ни чувствовала, ей и в голову не могло прийти бросить мужа, наградившего ее благородной фамилией, отца ее двоих детей.
Когда Кармен впервые переступила порог дома на улице Тьеполо, то подумала, что будет до конца своей жизни счастлива в этом наследственном особняке, окруженном чудесным садом. Шли годы, и дом, окруженный садом, превратился для нее в клетку, из которой она хотела и не могла вырваться.
Через год после замужества она родила мальчика. Витторио де Бласко, гордый тем, что родился наследник, назвал его Бенито. Счастливый отец говорил всем, что сделал это в честь Муссолини, но скорее всего, чтобы выслужиться перед фашистом-директором. Кармен не решилась возражать мужу, хотя ей было нестерпимо стыдно. Убальдо Милкович, чувствуя сердцем, что дочь и без того несчастлива, успокаивал ее, как мог.
Прошло еще два года, и родилась Изабелла. Когда Бенито исполнилось пять, а Изабелле три, многое успело измениться в мире, в Италии, в Милане, в доме де Бласко и в самой Кармен. Фашистская Италия развязала войну в Восточной Африке, стоившую народу многих жертв; в стране воцарился террор, несогласных с режимом отправляли в ссылку, сажали в тюрьмы. Этот шут, это ничтожество Муссолини, объявивший себя диктатором, готов был уничтожить весь мир ради своих амбиций.
Последняя зима выдалась особенно холодной, дров было не достать, и в доме на улице Тьеполо истопили в печке всю мебель из гостиной.
— Можно, я тоже причешусь? — раздался нежный голосок, и Кармен увидела в зеркале за своей спиной Изабеллу. Девочка была хорошенькая, кокетливая, в ней уже угадывалась будущая женщина.
Кармен, думая о своем, машинально протянула ей щетку. Впереди был еще один трудный день, скорее всего, с воздушными тревогами, из-за которых опять придется спускаться с детьми в подвал, хотя там тоже небезопасно: деревянные перекрытия не слишком надежная защита от прямого попадания бомбы.
Настойчивый звонок в дверь вывел ее из задумчивости. Сопровождаемая Изабеллой и Бенито, которого учитель де Бласко с недавних пор предусмотрительно переименовал в Бенни, она спустилась на первый этаж, открыла дверь и увидела паренька с велосипедом.
— Вы синьора Кармен Милкович? — спросил он.
— Я, — растерянно ответила Кармен.
— Тогда получите, — и паренек протянул ей какую-то бумажку.
— Что это? — испугалась Кармен. Она всегда считала, что почтальоны приносят лишь дурные вести.
— Извещение, — с важным видом объяснил юный почтальон. — Вы должны прийти на почту на площади Кордузио, знаете, где это? Вам будут звонить из Модены.
Кармен медленно прикрыла дверь.
— Мама, а кто будет звонить? — спросил Бенни.
— Звонить, звонить! — стала повторять Изабелла.
— Дедушка! — воскликнула Кармен, и ее сердце сжалось от страха. — Что-то случилось с дедушкой!
Она знала, что он в горах, участвует в Сопротивлении, и этот звонок мог означать только одно: с ним что-то случилось.
На самом деле плохая новость касалась вовсе не отца, а матери. Позвонивший ей дядя Берто сказал, что она тяжело заболела. Никаких подробностей он не сообщил — то ли сам не знал, то ли не хотел расстраивать Кармен. Первой мыслью Кармен было ехать немедленно, причем, если муж не войдет в ее положение и не останется с детьми, взять их с собой. Но Витторио де Бласко нашел выход: пока он будет в школе, за детьми присмотрит соседка, так что вместе они как-нибудь справятся. Главное, ему не придется отпрашиваться у директора, да он и не решился бы на это ни при каких обстоятельствах из страха потерять работу, а с ней и освобождение от мобилизации.
На Центральном вокзале они нашли эшелон, составленный из теплушек и вагонов третьего класса. Кармен отправилась домой в коричневом пальто, купленном еще в сороковом году, на ногах туфли на пробковой танкетке. В этом пальто она собиралась поехать в Рим на Всемирную выставку, которая не состоялась, потому что началась мировая война. После второй беременности ее фигура немного раздалась, и пальто стало узковато.
— Я дам о себе знать, — заверила она мужа, — а ты глаз с детей не спускай.
— Возвращайся поскорей, — сказал в ответ Витторио, который по-своему был очень привязан к жене.
Путь до Модены длился трое суток: поезд больше стоял, чем двигался. Шоссе и железные дороги бомбили без передышки. Днем — американцы, ночью — английские бомбардировщики. Люди настолько к этому привыкли, что уже по звуку научились определять типы самолетов. Живя бок о бок со смертью, зная, что ружейная пуля, автоматная очередь, бомба могут в любую минуту отправить их на тот свет, они уже и бояться перестали. В те годы мало кому выпадало счастье умереть в собственной постели, поэтому к налетам относились не то чтобы спокойно, но без драматизма и паники.
Стояла холодная лунная ночь, когда поезд остановился в Пьяченце. В пути Кармен наслушалась разных историй — и грустных, и веселых, теперь она вместе со всеми пересела на паром, который перевез ее на другой берег реки По. Вдыхая ароматный морозный воздух, глядя на чистое, усеянное бледными звездами зимнее небо, на островки голубого снега, Кармен представляла себя героиней русских романов, которыми зачитывалась в юности.
До Пармы она добиралась на попутных грузовиках, потом целый день тряслась в повозках, перевозивших с реки песок и гравий, потом села в поезд, но доехала только до Рубьеры, так как железнодорожное полотно оказалось поврежденным партизанами. Последние километры она шла пешком с небольшим фибровым чемоданом в руке, в котором давно не осталось ничего съестного. Если бы не один сердобольный крестьянин, поделившийся с ней хлебом и сыром, она, наверное, уже умерла бы с голоду.