Джун и Мервин. Поэма о детях Южных морей
Шрифт:
А Гуттенберг сообщал детали похорон, панихиды, маршрут и порядок следования автомобилей. Когда он закончил, Джун негромко спросила:
— Сколько будут стоить похороны?
— Три с половиной — четыре тысячи долларов, — отвечал Гуттенберг и тут же добавил: — Вы не беспокойтесь, мисс Томпсон. Мы, друзья вашего отца, берем эти расходы на себя.
— Нет! — Голос Джун прозвучал жестко, категорично. — Ни на пособие для меня, о котором говорил мистер Ошейн, ни на оплату похорон моего отца, господин Гуттенберг, я не могу согласиться. Благодарю вас, господа, но я не могу… Миссис Соммервиль, — обратилась она к матери Вилли, — не будете ли вы так любезны известить меня, когда доставят гроб с останками отца? У меня нет сил, я должна лечь… Извините меня, господа, и большое вам спасибо…
Она медленно поднялась и направилась к двери. Мужчины вскочили, застыли в почтительном поклоне.
— Гордячка! — прошептал Ошейн Гуттенбергу.
— С ней можно не соглашаться, но нельзя ею не восхищаться — в ней говорит кровь отца, — так же шепотом возразил тот.
Похороны состоялись через три дня. Процессия машин растянулась на полторы мили, перекрыв основные артерии города. Был серый безветренный день. Накрапывал дождь. И хотя было три часа пополудни, по новозеландской традиции, все машины траурной процессии ехали с включенными фарами.
В зале крематория один из директоров концерна Томпсона, атлетически сложенный и не по годам моложавый старик, сочным баритоном проникновенно говорил о «невосполнимой утрате для всего англосаксонского делового мира, о безвременной кончине отважного рыцаря свободного предпринимательства, о могучем разуме, пылком, нежном сердце и детски чистой душе Седрика Томпсона».
Недалеко от входа, на площадке, были сложены венки и цветы — целая гора. Давно уже почти все разъехались по своим конторам и банкам, магазинам и компаниям. И только Джун все еще стояла под мелким дождем, смотрела на венки, цветы и думала о своем. О том, какой странный этот обычай — отмечать такие различные вехи человеческой жизни цветами. И что отец ее очень любил цветы…
Долго же придется ей привыкать к тому, чтобы думать и говорить об отце в прошедшем времени… Насколько было бы теплее на душе, если бы вместо всей этой толпы чужих, в общем-то, равнодушных мужчин и женщин, рядом с ней сегодня оказались Мервин, милый дядя Дэнис, Шарлотта. Ну хорошо, допустим, Мервин где-то в джунглях, где его не найдут ни почта, ни телеграф. Но ведь и Шарлотту, и дядю Дэниса Джун известила о несчастье в тот же день. Разумеется, они далеко, но при желании, при очень большом желании, можно было успеть приехать вовремя…
Откуда Джун могла знать, что Шарлотта в это время находилась не в Париже, а в Марселе, занятая получением небольшого наследства от дяди по материнской линии, а Дэнис со своим отпрыском откликнулись на призыв Международного Красного Креста и отправились волонтерами в Чили — на помощь пострадавшим от разрушительного землетрясения? Знала она одно: Дэнис и Шарлотта, самые близкие после нее отцу люди, не пришли к его гробу, не простились с ним. И к горечи утраты примешивалось тяжелое чувство обиды.
— Джун, — позвал ее кто-то.
Она оглянулась. Вилли протягивал ей бумажный стакан с кофе.
— Выпей, сразу согреешься!
Джун отпила несколько глотков.
— Живо помню, — щуря в улыбке глаза, сказал Вилли, — как твой отец впервые привез тебя в школу.
— Как ты можешь это помнить? Я же училась в школе для девочек.
— В тот день мою двоюродную сестру отвезли в ту же школу. Я плакал, просился, хотелось посмотреть, что такое школа. Тетка взяла и меня.
— И что же интересного там было?
— Со спортивной площадки прибежали две девочки, все в слезах. Говорят: «Новенькая дерется! Мы ей мячик не дали, а она нам в волосы вцепилась». Ну я и увидел эту новенькую…
На мгновение тень улыбки появилась на лице Джун.
— Неужели? Ты так хорошо это запомнил? Я и то забыла…
— Помню… И это и многое другое, — негромко сказал Вилли. Он долго молчал, а когда заговорил, Джун невольно повернулась в его сторону — так изменился его голос, стал высоким, звенящим: — Я хотел… Мне очень… Ты сразу не отвечай, подумай… Я прошу тебя стать моей женой!
Джун взяла Вилли за локоть, легонько сдавила его. Так она стояла молча минуты две-три. Когда заговорила, Вилли вздрогнул, перевел дыхание, облизал пересохшие губы.
— Ты славный, Вилли, спасибо тебе! — сказала Джун. — Именно поэтому и еще потому, что не в моем характере хитрить, я отвечу тебе сейчас. Я не люблю тебя, Вилли. Все остальное не имеет значения.
— Да нет, отчего же, я подожду, — тем же неестественным, звонким голосом возразил Вилли. — Я буду ждать, Джун. Может, ты все-таки передумаешь…
— Я хотела бы теперь побыть одна. Ты извини…
— Да-да, Джун, конечно… Мы с мамой подождем тебя в машине и подвезем до дома. Тебе же ведь не на чем доехать и…
— Не надо меня ждать! До дома я доберусь сама…
Джун проводила взглядом автомобиль Соммервилей. Не на чем доехать!..
Да, чтобы оплатить расходы на похороны, ей пришлось продать свой любимый «судзуки». Вырученных за него денег не хватило. И Джун пришлось расстаться с единственной драгоценностью, принадлежавшей ей лично, — жемчужным ожерельем, подарком Шарлотты. Ей было до слез жаль терять эти вещи, но другого выхода не было. А раз так, то эмоции следовало спрятать в самый дальний уголок сердца.
Она пошла домой пешком: уже пятый раз в этом месяце бастовали водители автобусов. Шла часа полтора и, когда уже была у самых ворот, почувствовала вдруг неодолимую усталость. Тут ее встретили Гюйс и Ширин. Они не прыгали, как обычно, выражая радость, а робко жались к ее ногам.
Вся прислуга получила расчет. В доме было холодно, пусто. Все вещи, сами стены в нем казались Джун чуждыми, враждебными — даже в ее комнате, еще недавно такой уютной, такой волшебно-счастливой обители. Она не включила свет, не разделась. Завернувшись с головой в шотландский плед, упала на постель в надежде, что мгновенно утонет в желанном сне. Но она не могла уснуть почти всю ночь. Собаки не отважились забраться к ней в постель — устроились, прижавшись друг к другу на полу. Всю ночь в люстре под потолком позвякивали хрусталики — это ветер бродил по дому, стучал не затворенной форточкой в гостиной, шуршал бумагами на письменном столе…