Джун и Мервин. Поэма о детях Южных морей
Шрифт:
«Где же папа? Почему его так долго нет? Где он ночевал? Папочка, отзовись! Какая ерунда все эти деньги, эти миллионы. Был бы ты сейчас здесь, со мной, я сказала бы тебе, как ничтожно мало значат все деньги мира для людей честных и добрых. Мой седой, мой старый, чудесный папа! Я же знаю — ты самый добрый, самый честный. Где ты, отзовись! Много ли нам с тобой надо? Скоро вернется Мервин, приедет Шарлотта — и мы заживем счастливо. Чем плохая семья, скажи? Внука назовем Седриком — Седрик-младший. Хочешь?»
Она сняла телефонную трубку, еще раз набрала номер конторы. Долго никто не отвечал. Наконец слабый детский голос сказал: «Мамы нет, и папы тоже нет. Одна бабушка и Нэнси дома. Это дядя Чарлз?» Джун положила трубку, набрала номер еще раз. Никто не ответил. Набрала номер еще раз. И еще. И еще. Она с ожесточением крутила диск. С раздражением, неприязнью смотрела на безмолвный аппарат. Ей и впрямь сейчас казалось, что он один виноват в том, что она не может дозвониться.
Вдруг Джун выронила трубку из рук, прижала ладони к щекам, замерла. Популярный радио-диктор, который всегда читал последние известия, доверительно сказал:
«…Нам сейчас сообщили… сегодня около семи часов утра в авиационной катастрофе погиб известный финансист Седрик Томпсон… Спортивный самолет, который он сам пилотировал, потерял управление и врезался в землю в районе Нью-Плимута. В самолете, кроме Томпсона, никого не было…»
«Папочка, родной, что же это, как же это? Зачем это? Папочка, любимый, зачем?» Она взбежала по лестнице, с силой распахнула дверь в свою комнату и, бросившись на кровать, спрятала голову под подушку. «Господи, хотя бы на минуту, хотя бы на полчаса, на час уйти, укрыться, убежать от этой страшной, злой, несчастной жизни. Мервин, Мервин, и тебя нет со мной!»
Джун разрыдалась так страшно, так безудержно, что казалось, этому припадку скорби и отчаяния не будет конца. Ширин долго смотрела на девушку, жалобно повизгивая, вертелась возле кровати. Не выдержав, она вспрыгнула на кровать и принялась было лизать шею Джун и плакать жалобно, горько, так по-человечьи, как плачет обиженный ребенок. И Гюйс последовал за ней и начал подвывать. Это уже было сверх сил человеческих. Сквозь рыдания Джун прикрикнула на них, сбросила резким движением на пол. Собаки забились в угол, продолжая тихонечко, словно про себя, выть…
Несколько раз звонил телефон. К дому подъехал автомобиль. Кто-то позвал Джун — сначала осторожно, тихо, потом громко, решительно. Она не ответила.
Темнело, когда Джун спустилась в гостиную. В полумраке несколько человек, сидя на диване и в креслах, негромко переговаривались. Джун включила свет. Голоса тотчас смолкли. Взоры всех обратились к ней. Она с недоумением, даже с плохо скрытым раздражением, рассматривала непрошеных гостей — малознакомых, чужих людей. Молчание, гнетущее, траурное молчание нарушила пожилая сухонькая дама. Подойдя к Джун и взяв ее руку в свои руки, затянутые в темные перчатки, она начала проникновенно-задушевным голосом:
— Девочка моя! В этот тяжкий час мы пришли сюда, чтобы разделить с вами горе невосполнимой утраты. Мы были друзьями и почитателями таланта Седрика Томпсона в его лучшие дни и не оставим его дочь в трагический момент. Мы…
— Извините, но… — Джун перебила даму и болезненно поморщилась, словно каждое произнесенное ею слово причиняло ей физическую боль.
Жадина Вилли выглянул из-за плеча дамы и проговорил, видимо, заранее приготовленную фразу:
— Мы самые… Ну, в общем, я искренне соболезную, Джун… Это моя мама. Да… А папа в отъезде, в Нью-Йорке… Мама и я — мы пришли. Если что…
— Да. — Дама энергично тряхнула завитками пепельного парика и выпустила наконец руку Джун. — Я мать Вилли. И хотя я вас близко не знаю, сын мне много о вас рассказывал. Услышав по радио… и из газет… Одним словом, в этих обстоятельствах мы сочли своим долгом быть здесь.
Она умолкла. Джун стояла, опустив голову. К ней подошел коренастый усатый мужчина, которого она где-то видела — то ли в конторе отца, то ли в гостях у каких-то знакомых.
— Морис Гуттенберг, — представился он. — Я имел честь быть коллегой вашего отца. Глубоко скорблю вместе с вами. Этот господин, — он кивнул головой в сторону седовласого толстяка в золотых очках, — Джим Ошейн, правительственный юрист. Увы, мисс Томпсон, уход из жизни близкого не только ранит душу, но приносит много забот и формальностей — тягостных и, увы, неизбежных.
— Да-да, я понимаю. — Джун проглотила комок, стоявший в горле, и уже твердым голосом сказала: — Я готова, господа. Прошу пройти в кабинет… папы…
Первым заговорил Ошейн. Начал он издалека:
— Мировая экономика переживает бурную эпоху всяческих болезней роста. Могучий двигатель свободного мира — интенсивная конкуренция талантов… Может ли бороться маленькая Новая Зеландия с заокеанскими колоссами? Опыт подтверждает жизненность негативных концепций… Мудрый и устойчивый симбиоз — вот путь для достижения позитивного модуля экономики малых стран…
После двух-трех фраз юриста Джун уяснила себе, что смысл его малопонятной речи заключается в том, чтобы предельно закамуфлировать суть происшедшего и, главное, его последствий для нее, единственной наследницы поверженного магната. Поняла — и перестала его слушать. Она вспомнила, как отец долго и весело смеялся однажды над ней, когда она попыталась изложить хитроумно и витиевато в общем-то простую просьбу о покупке нового гоночного велосипеда, и заплакала. Плакала она беззвучно, закрыв глаза, изредка украдкой вытирая слезы платком.
Да и что он, этот пузатый служитель Фемиды, мог оказать ей нового? Все самое главное выплеснула, словно чан кипящей смолы, на рядового обывателя, мелкого держателя акций, газета. Нет, Джун не слушала юриста. Она думала о том, что если бы дядя Дэнис или Шарлотта были сейчас здесь, ей не пришлось бы принимать всех этих людей, участвовать в нудных и страшных разговорах. Хотя, кто знает, может, оно и к лучшему, что их нет рядом. Ведь надо же когда-то научиться отвечать за себя. Ведь надо же… Что там такое говорит теперь мистер Гуттенберг?