Эдем
Шрифт:
Я спасался прополкой и стрижкой – я готов был возиться сутками с прежде столь ненавистной кариотой жгучей и достиг настоящих высот в разведении клеродендронов (кистевидные их соцветия расположены в пазухах листьев: из белых чашек выдвигаются удивительные цветы), я обихаживал сирень и черемуху до полного растворения сада в обычной для здешнего микроклимата египетской тьме – лишь бы только ее не видеть, уныло не тереться рядом. Я готов был забиться от нее в заросли битуса и всевозможнейших папоротников – черт с ними, с муравьями и жужелицами – и ведь забивался,
Я боролся, я ненавидел – но магнит между ног был сильней: два, три дня моей гордыни – и ведь вновь приходилось упрашивать.
Не удивительно, что, в конце концов, эта гадина заявила: «Я устала, болит голова».
Мой сарказм был весьма естественен («где работала? чем занималась?»).
– Я устала валяться с тобой.
– Ведьма!
– Сволочь!
– Продажная сука!
– Жалкий евнух, пентюх, импотент!
На глазах у енотов и кроликов заварилась еще одна свара.
Вы бы знали, как я ругался: безобразно, безнадежно.
Вы бы видели, как она корчилась, как разбрызгивала слюну, как пыталась до меня доцарапаться отвратительными когтями.
Ядовитые рыжие волосы, злая, гнусная мордочка: ведьма! ведьма! проклятая ведьма!
Вот зверушки повеселились!
Господи, и вообще, что творится в непонятном мире твоем?! Каюсь, я молил тебя о даровании женщины, но твой юмор слишком жесток: не знаю, что теперь делать с этой химерой Босха. Я не знаю, куда и деваться.
То, что случилось потом, описанию не поддается – изложение будет сбивчивым, заранее извиняюсь за отрывистый, скачущий слог.
Поначалу драк не было.
Поначалу еще я держался – а ведь по любому ничтожному поводу она истекала слезами – пустая, никчемная дрянь – и на меня бросалась.
Если раньше на какие-то ночные мгновения нас мирила физиология(ненавидя, я приползал, ненавидя, она уступала) – то теперь! то теперь, господа!..
Мне отказано.
Окончательно.
Бесповоротно.
Пышет злобой, готова подохнуть, но лишь бы я рядом с нею подох от мучительного воздержания.
Господи! Я ударил ее…
Я взбешен. И готов удавить…
Вновь ударил ее, господа: она долго и горько плакала.
Я спасаюсь только работой (кто бы мог подумать!): окучиванием благородного лавра, пересадкой драцены,
Дед подсмеивался.
Он издевался.
«Рай обязан сверкать, сынок».
Черт знает, чем она там, на лугу, занимается – днем бегаю взад-вперед с неизменными ведрами, перепрыгивая через эту бесполезную тварь (безделье ее нисколько не тяготит: бесконечные маски, натирания, ванны, подставление солнцу своей тощей подвяленной задницы), но когда возвращаюсь – склоки, вой, отвратительный визг.
Козел пасется поблизости – что-то все это подозрительно.
Я подслушал их разговорчик:
– Грубиян и несносный циник. Наглый хам, ничего не поделаешь. Вам придется смириться, милая… Ненадолго…
Это как так понять: ненадолго?
Он отмел все мои подозрения (дурак, кретин, не сдержавшись, я признался в невольном подслушивании):
– Вы, голубчик, не сомневайтесь: дипломатия – прежде всего. Я всегда вам желаю добра и желаю конца войны вашей! Но приходится к ней подлаживаться: вы же сами знаете женщин!
Один кролик меня нашел за подкармливанием синеголовника (никогда еще с таким рвением не рыхлил я благодатную почву, не поил и не холил растения).
Он откашлялся и присвистнул, обращая внимание на себя.
– Что ты хочешь, братец, сказать?
– Курупуния, – молвил кролик. – Я заметил ее возле куста, пока ты возился с бегонией.
– Ну и что?
Кролик вновь тихонько присвистнул.
– Только то, что она собирала курупуниевую пыльцу. Подозрительно это, братец!
– Яд?
– А ты еще сомневался!
Соглядатай мой ускакал, я рванул с поспешностью к лугу. Так и есть! Встречала с учтивостью:
– Я намерена помириться. И давай-ка отпразднуем, мусик, наш с тобой небольшой юбилей…
Опускаю прелюдию к схватке: только главное, только суть.
Негодяйка вкрадчиво пела – дескать, целых три года прошло с той поры, как дедок предъявил мне ее в подарок, как я услышал над собой позвякивание монист! Затем ехидна посулила близость(«пусик будет сегодня доволен»). И протягивала лопух, на котором невинно была разложена ее витаминная дрянь – киви, манго, два-три банана.
Кто сказал бы мне еще год назад, что я, пусть и одичавший без опиума и алкоголя, бородатый, мохнатый, нагой, но все же, клянусь, джентльмен, в котором засела неистребимая память приличий (хотя бы насчет того, как обращаться с дамами), с неистовым диким воплем, с восторгом полинезийца наскочу на это чудовище, на эту лернийскую гидру. Но безумие стоило мессы! Не поверите, с каким наслаждением пытался я запихать отраву в ее поганую глотку.
Как отпрыгнула? Как отбилась?