Эдгар По. Сумрачный гений
Шрифт:
Но причина, скорее всего, была все-таки не в деньгах. Э. По, конечно, раздобыл бы средства, если бы серьезно решил выбрать Вашингтон. Но в том-то и дело, что при всей привлекательности столичной синекуры он явно испытывал сомнения: продолжал надеяться на «Пенн», на Грэма и, конечно, желал сохранить независимость, которой, став чиновником, он бы лишился.
Так что, вероятно, препятствием было не отсутствие наличности. Во всяком случае, данное обстоятельство стояло не на первом месте.
Тем не менее, повторим, время сотрудничества с «Журналом Грэма» оказалось самым благополучным в жизни писателя — как в финансовом, так и в личном плане.
Но всему рано или поздно приходит конец. Закончился и длившийся с февраля 1841 года период стабильности. И произошло это в обстановке самой мирной — когда, казалось бы, ничто не предвещало катастрофы.
«Однажды вечером, в конце января 1842 года, в доме По на Коутс-стрит собралось небольшое общество. В камине пылал огонь, и пока Эдди развлекал гостей беседой и чтением вслух, миссис Клемм,
Голос ее, звонкий и верный, поднялся на несколько нот выше — и вдруг оборвался. Она схватилась руками за горло, и грудь ее обагрилась хлынувшей изо рта кровью. По и все остальные кинулись к ней. Какое-то мгновение казалось, что она умирает. Забрызганный ее кровью По отнес Вирджинию наверх и положил на постель. Пока миссис Клемм готовила холодные компрессы и пыталась помочь дочери простыми домашними средствами, Эдгар бросился за доктором» [235] .
235
Аллен Г. Эдгар По. М., 1984. С. 210.
Так описал в своей книге трагический эпизод Г. Аллен. Едва ли можно поручиться, что все происходило именно таким образом. Но, скорее всего, биограф не слишком погрешил против истины — история эта хорошо известна: те, кто находился в гостях у поэта, оказались свидетелями произошедшего. Правда, печальный инцидент произошел не на Коутс-стрит, а в доме на Шестнадцатой улице. На Коутс-стрит семейство перебралось только в сентябре 1842 года. Но это уже не очень существенные детали.
Читатель, конечно, помнит болезненных героинь из рассказов-арабесок писателя: сестры или/и жены героев (и/или рассказчиков) мучительно страдают и умирают от странных болезней. Впервые такой персонаж появляется в «Морелле», а затем в «Беренике». Оба эти текста написаны в 1835 году — в ту пору, когда По боялся потерять Вирджинию и собирался жениться на ней. Затем он возникает в «Лигейе» (1838), оказывается заживо погребенным в «Падении дома Ашеров» (1839), умирает в «Элеоноре» (1841). Легко и вполне обоснованно связать эти образы с совершенно земной женой поэта, поскольку ясно, что их появление — отражение того беспокойства, которое Э. По всегда испытывал по поводу ее здоровья. Современники, которые встречались с ней, отмечали ее почти неземную хрупкость, болезненность, мертвенную бледность кожи. Естественно, это не могло укрыться от поэта и не воплотиться в сюжеты новелл, вызвав к жизни образы болезненных героинь. Начиная с «Мореллы», эти образы будут постоянно будоражить сознание По и населять его арабески почти до самого конца. Но если в текстах, созданных до 1842 года, этот страх за жену-девочку — страх в общем-то умозрительный, то после прискорбного события в январе 1842 года он усиливается, приобретая глубину, яркость и напряженность высокой трагедии. Вполне естественно, что проникает он и в поэзию, рождая шедевры: от «Червя-победителя» к «Ворону», «Улялюм» и «Колоколам» до «Аннабель Ли».
В 1842 году, вскоре после упомянутого эпизода, Эдгар По написал и в апреле того же года опубликовал в «Журнале Грэма» рассказ «Жизнь в смерти», впоследствии переименованный им в «Овальный портрет». Рассказ этот известен широко и принадлежит, несомненно, к числу лучших прозаических творений. История немудрящая, но пронзительная: художник, восхищенный красотой жены, пишет ее портрет, но, охваченный вдохновением и отрешенный от всего, кроме своей работы, не замечает, что по мере того как совершеннее становится его полотно, жизненные силы покидают любимую. Наконец портрет закончен. Но завершение работы знаменует и конец жизни любимой — она умирает. Похоже, писатель винил себя в болезни жены, и это отразилось в рассказе.
Но это — искусство. К тому же потомкам остался портрет — выдающееся произведение. А в жизни — реальность: болезнь жены, которая не просто испугала По, но глубоко его потрясла, погрузила в бездну отчаяния. Рассудок его явно помутился, и на попечении врачей оказался не один пациент, а сразу два. И еще вопрос, чье состояние внушало им больше опасений — молодой женщины, у которой открылся туберкулез, или писателя, впавшего в бредово-исступленное состояние.
Что касается Вирджинии, после приступа она сильно ослабела, ее терзала лихорадка. Но в арсенале врачей имелись средства, способные облегчить состояние больной. Хотя тогдашняя медицина еще не могла эффективно лечить чахотку, но уже накопила изрядный опыт по части замедления ее развития. Вероятно, предпринимались усилия, чтобы купировать и нервное напряжение у писателя. В то время (тем более в не очень просвещенной Америке) главным средством борьбы с любой болезнью были кровопускания, но некоторые врачи нередко применяли опий — иногда в смеси с табаком — для курения, но чаще — в виде
Интересно, что первая редакция «Овального портрета» (еще под названием «Жизнь в смерти» была опубликована в апреле 1842 года) открывалась такими словами:
«Лихорадка моя была сильна и упорна. Я перепробовал все средства, какие только можно было достать в данной области Апеннин, и все без успеха. Мой слуга и единственный помощник, с которым мы очутились в уединенном замке, был слишком нервен и неловок, чтобы пустить мне кровь, да я и без того немало потерял ее в схватке с бандитами. За помощью я также не мог его послать. Наконец я вспомнил о небольшом запасе опиума… Но тут возникло затруднение: я не знал, сколько его полагается брать на один прием. При курении количество опиума не имело значения. Обычно я смешивал пополам опиум с табаком, набивал трубку и выкуривал ее, не испытывая иной раз никакого особенного действия. Случалось, что, выкурив две трети, я замечал признаки умственного расстройства, которые заставляли меня бросить трубку. Во всяком случае, действие опиума проявлялось так постепенно, что не представляло серьезной опасности. Теперь случай был совсем другой. Я никогда еще не принимал опиума внутрь. Мне случалось прибегать к лаудануму и морфию, и относительно этих средств я бы не стал колебаться. Но с употреблением опиума я вовсе не был знаком, так что приходилось действовать наудачу. Впрочем, я долго колебался, решившись принимать его постепенно. На первый раз, думал я, приму совсем мало. Если это не подействует, буду увеличивать дозу до тех нор, пока не спадет лихорадка или не явится благодетельный сон, который так был мне нужен, но уже неделю бежал от моих смятенных чувств. Без сомнения, состояние, в котором я находился, — а я был уже в преддверии бреда, — помешало мне уразуметь нелепость моего намерения устанавливать большие и малые дозы, не имея никакого масштаба для сравнения…» [236]
236
Цит. по: По Э. А. Полное собрание рассказов. М., 1970. С. 763, 764.
В окончательной редакции (1845) этот абзац был автором снят. Но вряд ли тогда появление этих строк было случайным: видимо, лечение было и упомянутые средства применялись. Но едва ли оно было регулярным и успешным: По впал в отчаяние, не контролировал свои действия, следствием стал как никогда тяжелый и продолжительный запой. Наверняка матушка Клемм пыталась вывести своего Эдди из этого состояния, но ей трудно было справиться с двумя пациентами сразу — дочерью и зятем.
Чтобы представить, в каком состоянии находился поэт, есть смысл процитировать еще один фрагмент. На этот раз из его письма, датированного 1848 годом и адресованного одному из друзей:
«Шесть лет назад моя жена, которую я любил так, как не любил ни один смертный, повредила внутренний кровеносный сосуд, когда пела. Состояние ее сочли безнадежным. Уже навеки простившись с нею, я пережил все муки, которые несла мне ее кончина. Однако ей сделалось лучше, и ко мне вернулась надежда. Через год у нее снова лопнул сосуд. Все повторилось для меня сначала. Потом снова, снова, снова и снова — через разные промежутки времени. И всякий раз, когда к ней подступала смерть, меня терзали все те же муки. С каждым новым обострением болезни я любил жену все нежнее и все отчаяннее держался за ее жизнь. Но, будучи от природы человеком чувствительным и необычайно нервным, я временами впадал в безумие, сменявшееся долгими периодами ужасного просветления. В состояниях совершенной бессознательности я пил — один Господь знает, сколько и как часто. Разумеется, мои враги приписывали безумие злоупотреблению вином, но отнюдь не наоборот» [237] .
237
Перевод С. Силищева.
В периоды «ужасного просветления», как мог, он исполнял свои редакторские обязанности, что-то писал, читал корректуру и даже дважды (в марте 1842 года) встретился со знаменитым Чарлзом Диккенсом, когда тот в ходе своего американского турне на несколько дней задержался в Филадельфии. По взял у него интервью, преподнес экземпляр «Гротесков и арабесок» и даже попросил посодействовать изданию его произведений в Англии.
По, конечно, пытался «взять себя в руки», но получалось это не всегда и — обычно — ненадолго. Неудивительно, что дела его в редакции пошли совсем плохо: он стал небрежен, нередко появлялся в офисе пьяным. А поскольку в пьяном виде, по воспоминаниям современников, он становился совершенно невыносимым, его визиты парализовывали работу: он мешал сотрудникам, скандалил.
Так продолжалось до апреля 1842 года. И вот однажды, после очередного длительного перерыва, в один из погожих апрельских дней, приведя себя в порядок, абсолютно трезвый (наступил «период ужасного просветления»), он явился в редакцию, намереваясь вернуться к исполнению своих обязанностей. Однако, придя в офис, обнаружил свое место занятым: в его кресле, за его столом сидел другой человек. Если бы По был пьян, то наверняка устроил бы скандал, но он был трезв и, мгновенно оценив обстановку, не требуя объяснений, повернулся и вышел вон. Так неожиданно, но вполне предсказуемо закончилось его редакторство в «Журнале Грэма».