Эдинбургская темница

Скотт Вальтер

Тут вошел полицейский и доложил Шарпитло, что женщина, которую он приказывал привести, доставлена в тюрьму.

– Сейчас, пожалуй, уже не нужно, – сказал тот. – Дело принимает другой оборот. А впрочем, введи ее, Джордж.

Полицейский вышел и тотчас вернулся, ведя высокую, стройную девушку лет двадцати, остриженную по-мужски и причудливо наряженную в синюю амазонку с потускневшими галунами, шотландскую шапочку с пучком сломанных перьев и красную камлотовую юбку, расшитую полинялыми цветами. Черты ее были грубоваты, но на некотором расстоянии, благодаря

горящим черным глазам, орлиному носу и правильному профилю, казались довольно красивыми. Она взмахнула хлыстиком, который держала в руке, присела низко, точно придворная дама, выпрямилась тоже по всем правилам – как Тачстоун учил Одри – и первая начала разговор:

– Доброго вечера и доброго здоровья, любезный мистер Шарпитло! Здравствуй, Папаша Рэт! А я слыхала, что тебя повесили. Или ты ушел из рук Джока Долглейша, как Мэгги Диксон, которую так и прозвали: полуповешенная?

– Будет тебе, дурочка, – сказал Рэтклиф. – Ты лучше послушай, что тебе скажут.

– Слушаю, слушаю. Какая честь для бедной Мэдж! Провожатый весь в позументах! Ведут к мэру, к судье, к следователю, а весь город глядит. Вот уж можно сказать: дождалась чести!

– Да, да, Мэдж, – сказал Шарпитло вкрадчивым тоном, – а ты к тому же принарядилась. Ведь это твой праздничный наряд, верно я говорю?

– Верно, черт возьми! – сказала Мэдж. – Вот те на! – воскликнула она, увидев входящего Батлера. – И священник тут! А еще говорят, что гиблое место! Это, должно быть, ковенантер – терпит за правое дело, а мне оно надоело!

И она принялась напевать:

Гей, кавалеры! Гой, кавалеры! Слышите вой? Слышите гул? Это грохочет старик Вельзевул - Оливер воет от страха.

– Вы не встречали прежде эту безумную? – спросил Шарпитло у Батлера.

– Не помню, чтобы встречал, сэр, – ответил Батлер.

– Так я и думал, – сказал следователь, взглянув на Рэтклифа, который ответил ему утвердительным кивком.

– А ведь это – Мэдж Уайлдфайр, как она себя называет, – продолжал он, обращаясь к Батлеру.

– Она самая, – сказал Мэдж. – Правда, раньше я звалась получше. Ого! (Лицо ее на миг затуманилось грустью.) Только когда это было? Давно, давно – ну, так все равно!

Я повсюду являюсь, горя и сверкая, На дороге, в селенье – повсюду одна я. Даже быстрая молния бури ночной Не сравнится в беспечном веселье со мной!

– Помолчи ты, дура девка, – сказал полицейский, который привел эту необычайную певицу и был несколько шокирован ее вольным обращением с такой важной особой, как Шарпитло. – Помолчи, не то запоешь у меня на другой лад…

– Оставь ее, Джордж, – сказал Шарпитло, – не пугай. Мне надо ее расспросить. А ну-ка, мистер Батлер, взгляните на нее еще раз хорошенько.

– Погляди, погляди! – сказала

Мэдж. – Чем я плоха? Получше твоих книжек. Я и молитвы знаю: простой катехизис и двойной. А то еще оправдание верою и уэстминстерский съезд… вернее сказать, знала когда-то, – добавила она тихо, – но дело было давно… Как не забыть?

– И бедная Мэдж снова тяжело вздохнула.

– Ну, сэр, – сказал Шарпитло Батлеру. – Что скажете?

– То же, что и раньше, – сказал Батлер. – Я впервые в жизни вижу эту несчастную.

– Значит, это не та, кого мятежники вчера называли Мэдж Уайлдфайр?

– Нет, – ответил Батлер. – Та была тоже высокая, но больше ни в чем сходства нет.

– И платье на той было другое? – спросил Шарпитло.

– Другое, – сказал Батлер.

– Мэдж, голубушка, – спросил Шарпитло тем же вкрадчивым голосом, – где было вчера твое будничное платье?

– Не помню, – ответила Мэдж.

– А где ты сама была вчера вечером?

– Ничего не помню, что было вчера, – ответила Мэдж. – Один-то день не знаешь, как прожить, а вы – вчера!

– А если дать тебе полукрону, Мэдж, может, память вернется? – сказал Шарпитло, вынимая монету.

– Я буду рада, а только память не вернется.

– А если отправить тебя в работный дом в Лейт-Уинде и велеть Джоку Долглейшу вытянуть тебя плетью? ..

– Я буду плакать, – сказала Мэдж, рыдая, – а память все равно не вернется.

– Да разве она понимает, как разумные люди? – сказал Рэтклиф. – От нее ни деньгами, ни плетью ничего не добьешься. Позвольте мне, сэр; я, пожалуй, сумел бы кое-что у нее выспросить.

– Что ж, попробуй, – сказал Шарпитло. – Мне уже надоела ее безумная болтовня, черт бы ее побрал!

– Скажи-ка, Мэдж, – начал Рэтклиф, – с кем ты сейчас гуляешь?

– А тебе что за дело? Каков старый Рэт!

– Должно быть, нету у тебя никого.

– Вот так нету! – сказала Мэдж, обиженно вскидывая головой. – А Роб Рантер? А Уилли Флеминг? А то еще Джорди Робертсон – сам Джентльмен Джорди, ага!

Рэтклиф засмеялся и, подмигнув следователю, продолжал свой необычный допрос.

– Да ведь это когда ты нарядишься, Мэдж. А в твоих будничных лохмотьях парни небось и глядеть на тебя не хотят!

– Врешь, старый хрыч! – отвечала красавица. – Джорди Робертсон сам вчера надел мое будничное платье и так ходил по городу, да еще как хорош в нем был – загляденье!

– Не верится, – сказал Рэтклиф, снова подмигнув следователю. – Ты небось и не помнишь, что это за платье. Цвета луны, а, Мэдж? Или, может, лазорево-красное?

– А вот и нет! – вскричала Мэдж, в пылу спора выбалтывая как раз то, что больше всего старалась бы утаить, если бы была в своем уме. – Вовсе не лазоревое и не красное, а мое старое коричневое платье, матушкин чепец и моя красная накидка. Еще он меня поцеловал за них и дал крону – дай бог ему здоровья, красавчику… Прежде, бывало, он не раз меня целовал.

– А где он опять переоделся, милая? – спросил Шарпитло невинным тоном.

– Ну, теперь дело испорчено, – невозмутимо заметил Рэтклиф.