Эдинбургская темница
Шрифт:
Наступило время для торжественной клятвы говорить «правду, только правду и всю правду, как перед господом в день Страшного суда». Слова эти почти всегда оказывают действие даже на самых бесчувственных и вселяют невольный страх в самых правдивых. Джини, воспитанную в благоговении перед именем бога, это торжественное обращение к нему и к его суду заставило отбросить все помыслы, кроме тех, с которыми она с чистой совестью могла призвать его в свидетели. Тихо и благоговейно, но внятно повторила она слова присяги вслед за судьей, ибо в Шотландии именно он, облеченный в суде
Произнеся текст присяги, судья добавил сочувственным, но вместе с тем наставительным тоном несколько подобающих случаю слов.
– Свидетельница, – сказал он, – вы предстаете перед судом при тяжких обстоятельствах, которые не могут не вызывать к вам сочувствия. Однако мой долг велит мне сказать, что истина, каковы бы ни были ее последствия, истина – вот ваш долг перед судом вашего отечества и перед господом, чье имя вы только что призвали. Отвечайте на вопросы этого джентльмена (он указал на защитника) обдуманно и не спеша. Но помните, что за каждое ваше слово вы несете ответ на земле и за гробом.
Затем последовали обычные вопросы: не научил ли ее кто-либо, как ей давать показания? Не пытался ли кто подкупить ее? Нет ли у нее какой обиды на королевского прокурора, против которого она вызвана свидетельницей? На все это Джини отвечала спокойными отрицаниями; но старому Динсу, не знавшему, что этим формальностям подлежат все свидетели, они показались чрезвычайно обидными.
– Нет, – сказал он довольно громко. – Никто ее не подучивал! Никто не вложил слов в уста ее, как вдове из Фекои!
Один из судей, лучше знакомый с судопроизводством, чем с книгой пророка Самуила, уже собрался задать вопрос об этой вдове из Фекои, которая, как видно, дала по делу ложные показания. Но председатель, более сведущий в Священном писании, шепотом дал своему ученому собрату необходимые разъяснения; это маленькое недоразумение позволило Джини Динс собраться с духом для предстоящего ей тяжкого искуса.
Опытный и умный Фэрброзер увидел, что свидетельнице надо собраться с силами. В глубине души он подозревал, что она готовится дать ложные показания в пользу сестры.
«Это ее дело, – думал он. – А мое дело – дать ей опомниться и выступить со своими показаниями, будь то ложь или правда – valeat quantum» note 62 .
И он начал с незначащих вопросов, на которые можно было отвечать, не раздумывая.
– Вы, кажется, приходитесь сестрой обвиняемой?
– Да, сэр.
– Родной сестрой?
– По отцу, сэр.
– Совершенно верно; и вы как будто на несколько лет старше ее?
– Да, сэр. – И т.д.
Когда защитнику показалось, что эти предварительные вопросы помогли свидетельнице несколько освоиться с обстановкой, он спросил, не замечала ли она перемен в своей сестре к концу ее пребывания у миссис Сэдлтри.
Note62
чего бы они ни стоили (лат.).
Джини отвечала утвердительно.
– И
– Сожалею, что вынужден прервать моего собрата, – сказал обвинитель, подымаясь с места. – Не кажется ли суду, что это – наводящий вопрос?
– Если этот вопрос ставится на обсуждение, – сказал председатель, – его нельзя обсуждать в присутствии свидетельницы.
Надо заметить, что шотландские адвокаты не допускают задавания свидетелям вопросов, которые хотя бы в малейшей степени подсказывали им желаемый ответ. Эта щепетильность, продиктованная самыми лучшими побуждениями, доводится иной раз до нелепости, хотя ловкому адвокату удается обычно обойти это затруднение. Так поступил и Фэрброзер.
– Не будем тратить время понапрасну, ваша милость; если обвинитель возражает против формы моего вопроса, я задам его иначе. Скажите, свидетельница, когда вы заметили нездоровье вашей сестры, спрашивали ли вы ее о чем-либо? Не спешите, подумайте.
– Я спрашивала, что с нею, – сказала Джини.
– Отлично; не спешите; а что она ответила на это?
Джини молчала, смертельно побледнев. Она молчала не потому, что хоть на миг поколебалась в своем решении, но лишь потому, что медлила погасить последнюю искру надежды, какая еще оставалась ее сестре.
– Успокойтесь, свидетельница, – сказал Фэрброзер. – Я спрашиваю, что ответила сестра на ваш вопрос.
– Ничего, – сказала Джини тихо, но так внятно, что ее услышали в дальнем конце зала – такая напряженная тишина воцарилась в ожидании ее ответа.
Лицо Фэрброзера вытянулось; но с находчивостью, одинаково важной на войне и в суде, он тут же подхватил:
– Ничего? Ну, да, вероятно, она ничего не ответила в первый раз; а когда вы спросили еще раз, неужели она ничего не сказала?
Тон вопроса явно указывал свидетельнице на всю важность ее ответа; но она и без того знала об этом. Теперь она ответила уже без промедления:
– Увы! Она так ни слова и не сказала мне.
По залу пронесся глубокий вздох, а вслед за ним раздался мучительный стон несчастного отца. Надежда, за которую он до тех пор все еще бессознательно цеплялся, рушилась; и почтенный старик упал без чувств к ногам дочери. Подсудимая отчаянно забилась в руках стражников.
– Пустите! – кричала она. – Пустите меня к нему! Он умер! Умер! Это я, это я его убила! – Этот крик безумного горя долго еще звучал в ушах всех слышавших его.
Но Джини даже в страшную минуту общего смятения не утратила твердости, присущей высоким и чистым душам.
– Это мой отец – это наш отец, – кротко повторяла она тем, кто пытался оттеснить ее, и, склонясь над стариком, принялась растирать ему виски.
Судья, несколько раз утерев глаза, распорядился, чтобы старика перенесли в смежную комнату и оказали ему необходимую помощь. Подсудимая долгим, тоскливым взглядом проводила отца, которого на руках вынесли из зала, и сестру, медленно шедшую за ним. Но когда они скрылись из виду, она, казалось, обрела в своем одиночестве нежданные силы.