Единородная дочь
Шрифт:
Старые рассыпающиеся пирсы, как жалкое подобие афинского Акрополя, служили напоминанием о безвозвратно ушедшем славном прошлом. Но, кроме того, как успела выяснить Феба, здесь было здорово прогуливаться в обеденную пору: людей почти нет, можно расслабиться.
Она открыла флягу и поднесла горлышко к губам. Мама не возражала против баночки пива от случая к случаю, крепкие же напитки — ни-ни-ни! Но бывали такие минуты, когда только ром «Баккарди», это чудодейственное зелье, делал окружающий мир пригодным для жизни.
На краю пирса кто-то
Облизнув губы, Феба закрыла флягу.
— Ну, как улов?
Он оглянулся. Белый. И значит, не отец. Как всегда.
— На прошлой неделе подцепил барракуду, но сегодня они что-то неохочи до моих наживок. — Рыбак был довольно приятным мужчиной с аккуратно подстриженной бородкой. Мускулистый торс обтянут красным свитером с высоким воротом. — Как поживаете, мисс Спаркс?
— Так вы меня знаете?
Незнакомец ухмыльнулся. У него были белые, блестящие, слегка кривые зубы, напоминавшие неправильной формы жемчужины.
— Я был в отеле «Довиль», когда ты нашла динамит. Мы разговаривали с Джули.
— Так вы и есть тот самый друг ее мамы?
— Ваш покорный слуга Эндрю Вайверн. — Он смотал удочку и принялся ее разбирать. — Буду с тобой откровенен: меня беспокоит бедняжка Джули.
— Да, жизнь у нее не сахар, — согласилась Феба. Что-то ей этот Эндрю Вайверн не нравился. Типичный казиношный заправила: этакий фамильярно-пренебрежительный тон. — Божественность — это вам не шуточки. Вечно кажется, что ты недостаточно много делаешь.
— Феба, золотко, я должен сказать тебе нечто важное.
Феба похлопала по фляжке.
— Глотнете? Это ром.
— И тебе не советую. Ты знаешь, что тебе доведется сыграть решающую роль в жизни Джули?
— Что-то она меня не особенно слушается.
Вайверн подобрал рыболовные снасти и, сверкая зубами, направился к Променаду.
— Ты собираешься подарить ей несколько газетных вырезок для ее храма, — вдруг сказал он. — На Хануку [9] .
9
Ханука — иудейский праздник, празднуется в декабре.
— Ага, и на день рождения. — Она пошла вслед за Вайверном к карусели вопреки всякому благоразумию. — А откуда вы знаете?
— Да так, угадал случайно.
Ну конечно, друзьям мамы Кац ничего не стоило угадывать подобные пустяки.
— Правильно рассуждаешь. Ты собираешься сказать ей, что она вовсе не обязана избавлять мир от боли и страданий, ведь их слишком много. Все верно.
Вайверн забрался на шершавого, кишащего термитами льва. От собеседника Фебы пахло апельсинами, медом и обманом. Король рулетки? Нет, здесь, пожалуй, что-то похуже, чувствовала она.
— Но все может выйти из-под контроля, — предупредил он. — Если мы не уследим, она может, как одержимая, попытаться вылечить, предотвратить и исправить все до мелочей. Стоит ей встать
— Я раньше тоже так думала. Ничего подобного. И знаете, сейчас я уже хочу, чтобы ее чертов храм вправил ей наконец-то мозги. Я хочу, чтобы она почувствовала себя обязанной. — Феба взобралась на разваливающегося единорога, кое-как удерживающего на гвоздях, болтах и заплатках из стекловолокна все свои части. — Кац должна помогать людям: лечить болезни, доставлять еду в Эфиопию, должна положить конец гражданской войне в Турции, она должна сразиться с Сатаной!
С Сатаной? Ну конечно, это он. Феба отвинтила флягу и сделала основательный глоток. Чудодейственная жидкость придала ей сил, словно заполнила защитный ров вокруг сердца. А сейчас благоразумная девушка слезла бы с этого рогатого коня и дала бы деру, подумала она и глубже всадила в стремена ботинки: ни одной благоразумной девушке не доводилось морочить голову черту.
— Джули не должна отвлекаться на земную рутину, — продолжал Вайверн. — Ее миссия гораздо серьезнее.
— Она тут одному мальцу зрение вернула.
— Джули была послана, чтобы создать новую религию. Только так она обретет покой.
— Так вот, ваш друг Бог вовсе не приказывал ей этого делать.
— Небеса диктуют свою волю опосредованно, через таких людей, как мы с тобой.
— И по-вашему, мы должны сказать Кац, чтобы она затеяла новую религию?
— Вот именно.
— И что же это будет за религия?
— Мощная. Апокалиптическая. Ну, скажем, такая, как христианство.
— Знаете, что я думаю, мистер Вайверн? — Феба соскользнула со своего единорога и, вдохновленная выпитым спиртным, спрыгнула обратно на пирс. — Я думаю, в вас столько дерьма, что из задницы вашей уже розы растут.
Губы Дьявола задвигались, словно злобные слизняки.
— Если бы ты знала, кто я такой, ты бы…
— А я знаю, кто вы такой.
Вайверн с такой силой сжал вожжи, что его рука побелела как мел. Медленно, но непреклонно, как полуразложившийся труп, возвращающийся к жизни в одном из любимых ужастиков Роджера Уорта, карусель начала вращаться. Все быстрее и быстрее, словно гигантская прялка, изрыгающая недобрый зловонный ветерок.
— Джули не повезло, ты плохая подруга, — выкрикнул Вайверн из недр торнадо. Ожил карусельный орган, под скрип дерева и скрежет металла зазвучала убогая интерпретация марша «Вашингтон пост».
— Идите вы, мистер! — Ветер трепал жесткие волосы Фебы. Вдоль пирса, словно перекати-поле в городе призраков, неслись обрывки газет и прочий мусор.
— Ты просто ужасная подруга!
Двадцать четыре деревянных зверя, словно разом ожившие, помчались галопом, отдавая дань уважения его превосходительству Железному пирсу и его величеству Атлантик-Сити. Мухи и цикады обратились в паническое бегство. Пронесся эскадрон летучих мышей с человеческими лицами — мужскими, женскими, детскими, — иссушенными страданием, лишенными надежды.