Ее сердце
Шрифт:
— Скорпи, это чего?
— То, что ты просила.
— Я стамеску просила, а не заточенный фаллоимитатор.
— Ну извини, художник из тебя никакой…
Санни похихикала, а потом ослабила струны и принялась остервенело скрести стамескоимитатором гитарный гриф.
— Ты чего творишь?
— Лады растачиваю. По-хорошему, к мастеру бы сносить, гриф выправить, но где ж ты тут мастера найдешь… Совсем в дрова превратилась старушенция Филя.
Филей Санни называла «Phill Pro», свою гитару.
— А почему ты себе магическую гитару не купишь? С ней точно не
Санни воззрилась на меня изумленно:
— Скорпи, ты чего? У них же звук пластмассовый! И вообще, магические музыкальные инструменты — это извращение. Гитара, как и любой музыкальный инструмент — волшебство само по себе, в чистом виде, если хочешь. Никогда не задумывался, почему в бесталанных руках любой музыкальный инструмент — бессмысленная бандура? Музыка есть величайшее чудо, создаваемое человеческой душой, а инструмент — проводник подобно тому, как волшебная палочка — проводник магии для нас. Если в человеке нет магии, ему никакая палочка не поможет, а если есть — она требует индивидуального проводника. То же и с музыкальным инструментом. Талант музыканта и сущность его инструмента создают гениальную музыку. А зачарованные инструменты не зависят от таланта, поэтому их музыка мертва, и сами они бездушны…
Санни взволнованно смотрела в озерную даль, щеки ее разрозовелись, глаза блестели, как тогда, когда она пела…
— Подумай, сможешь ли ты назвать хоть одного великого композитора-волшебника? Не старайся, их нет. Все великие, от Баха до Кобэйна, были магглами. Закономерно, не правда ли? Волшебники настолько замкнулись в своем исключительном даре, настолько пропитали магией все, даже самые обычные, окружающие их вещи, что потеряли не связанный с магией талант. Музыку, живопись, скульптуру… К чему страдать, оголяя нервы души, если заколдованные инструменты по мановению палочки сбацают любую мелодию? Оживающие портреты — это, конечно, здорово, но ни один волшебник не сможет изобразить человеческую душу на статичном полотне. «Мона Лиза», «Сикстинская мадонна», «Портрет Струйской» — вот шедевры, а волшебные картины — всего лишь технология…
Санни вздохнула и снова занялась гитарой.
Я потрясенно молчал. Слова Санни стали для меня откровением, и чем больше я размышлял на эту тему, тем четче осознавал ее правоту.
Сколько мы просидели в молчании, я не знаю. Но когда небо над озером начало наливаться вечерней густой синевой, я коснулся пальцем сиротливо повисшей на одном порожке струны и сказал:
— Научи меня…
Улыбка Санни смешалась с лучами закатного солнца:
— Легко. Слух у тебя вроде есть…
Игра на гитаре — это, скажу я вам, не фунт изюму. Скорее, фунт мозолей и тридцать миль матюгов. Таких мучений я не испытывал с тех пор, как мои родители пытались заставить меня научиться играть на рояле. Ключевое слово — «заставить». Несмотря на исключительную мягкость и тактичность нанятого преподавателя, я проникся лютой ненавистью к музыке вообще и к нотной грамоте в частности. Про гигантский черно-белый гроб с музыкой я вообще молчу. Нет, кое-как бренчать меня научили, но я и помыслить
И вот, полюбуйтесь: Скорпиус Гиперион Малфой собственной персоной сидит на подоконнике в Восточной башне и терзает старую маггловскую гитару, высунув от усердия язык. Есть от чего спятить… Гитара сопротивляется неумелым рукам, струны обиженно бзямкают, ударяясь о лады, дека так и норовит сползти с колена, намозоленные пальцы болят нестерпимо, а Санни запрещает пользоваться заживляющими чарами: «Пальцы должны привыкнуть!» У нее самой подушечки пальцев на левой руке жесткие и чуть шершавые. Санни со смехом рассказывала, как в больнице у нее брали кровь из пальца (бррр, мерзость какая!) и не смогли проколоть кожу…
— Блин, да что ж ты ее так тискаешь! Нежнее, Скорпи, гитара — как женщина, грубого обращения не терпит…
— Женщина, говоришь? Ну тогда ты — лесбиянка.
— Вполне возможно, я не проверяла. — Санни, вопреки логике, совершенно не обиделась. — Но если ты так же обнимаешь Розу, у нее все ребра должны быть переломаны…
Вместо положенного аккорда Em гитара издала сдавленный писк, а я издал очередное ругательство.
— Да расслабь ты запястье, чего зажался?
Санни оторвала мою руку от грифа и слегка потрясла.
— Вооот… Запомнил ощущение? Давай заново…
Пальцы немедленно свело.
— Санни! — На площадку поднялся запыхавшийся Хью. — Ты идешь?
Я украдкой сжимал и разжимал пальцы.
Санни виновато улыбнулась:
— Ну, я пойду?
— Топай-топай.
Я улыбался, глядя, как Санни спрыгивает с подоконника и подает руку Хьюго. Классная они пара, как ни крути. Поймал себя на мысли, что, если бы кто другой вздумал увиваться за Санни, я порвал бы его на тоненькие шнурки. Но Хью не разобьет ей сердце.
Я легонько погладил стеклянный брелок, прицепленный к карману рубашки изнутри. Ее сердце.
Лето.
Мерлин, никогда меня так не расстраивало наступление лета. Занятия окончены, табели получены, и впереди — три месяца в поместье с родителями. Без Санни. Без Розы. Без оголтелых субботних дебошей. Без гитары. А у меня только-только начало что-то получаться…
В поезде Санни зачем-то затянула «Seawinds». Стало еще хуже. Хотя я знаю, зачем: моя названая сестренка могла не вернуться с каникул. Осознание этого душило безысходной тоской и страхом. Если вдруг… Как я без нее? Как мы все без нее?!
Поттеры отчаянно хохмили, пытаясь развеять тягостную обстановку в купе. Но их шутки только обостряли ощущение обреченности, и братья в конце концов заткнулись. Джеймсу тоже было фигово: вряд ли у него окажется возможность встречаться с Амандой на каникулах. Сестренки Забини укатили домой на «Ночном Рыцаре», и Джеймс лишился даже сомнительного счастья напоследок пообжиматься со своей девушкой где-нибудь в тамбуре. Хьюго снова рисовал, быстро черкая карандашом и временами поглядывая на Санни. А Роза тихо поглаживала мои пальцы, и в ее прикосновениях чувствовалась тревога…