Ее темные крылья
Шрифт:
Гермес печально улыбается.
— Мне жаль, что это происходит.
— Если бы ты помог мне на пляже, так не было бы. Я была бы в безопасности дома, в своем мире. Если бы ты не трогал меня в нашу первую встречу…
— Я не знал тогда, где ты была. Я думал, ты была просто смертной, которая увидела то, что не должна. Я делал, что мне сказали. Это не мой мир. Я не могу вмешиваться, не вызвав много проблем. Ты знаешь, кто я?
— Божество? — говорю я с презрением.
— Да, — он смеется. — А еще я — психопомп, — он смотрит мне в глаза. — Я — одно из нескольких созданий, которое может двигаться между миром живых и мертвых. Это важное положение,
Я сильно сомневаюсь в этом.
— Зачем они это делают? Хлещут их, — спрашиваю я, когда молчание затягивается.
Гермес медленно выдыхает.
— Они обязаны карать теней, которые не приходят в Пританей принять наказание. Они — справедливая добыча, если пытаются избежать этого.
Я содрогаюсь. Справедливая добыча.
— Никто не заслуживает пыток. Это бесчеловечно.
— Мы — не люди, — говорит Гермес. — По определению. И это не ранит их. Не физически. У них нет тел, Кори. Они не ощущают настоящую боль.
— Тогда все хорошо, — говорю я.
И начинаю плакать.
Я опускаю голову к коленям, обвиваю их руками. Сильная рука обвивает меня, и я оказываюсь у груди статуи, но с теплой кожей.
Он не трет мою спину, раздражая, не говорит «тише» или «все будет хорошо», и я ценю это, потому что не будет хорошо. Он просто держит меня, пока я плачу, соленая вода течет из меня, словно я — Коцит. Я представляю, как слезы льются по моему лицу, создают реку печали, затапливают Эребус, пока у меня не останутся только сухие всхлипы.
— Кори? — напряженно говорит Гермес.
Я мотаю головой, не могу выпрямиться и принять то, в каком я бардаке.
— Кори? — говорит он настойчивее, толкая меня. — Что это?
Я смотрю на него смущенно, но он смотрит на угол моей ниши, и я гляжу туда, мой рот раскрывается при виде того, на что он смотрит.
Из каменного пола растет зеленый побег с двумя крохотными листиками.
19
СЕМЯДОЛЯ
Я подползаю к побегу, забыв о слезах, обо всем.
Первым я вырастила помидор. Я не помню его, мне было шесть, но папа любит рассказывать историю каждый год, когда я собираю первые помидоры. Это традиция: мы едим мои помидоры и хлеб, испеченный Мерри, с моцареллой, привезенной папой, и он рассказывает, как семена были из тех, что оставила мама. Они были старыми, слишком старыми, чтобы прорасти, но я не слушалась. Я посадила их, и они выросли в самые сладкие помидоры из всех, что он ел.
Семена хотят расти. Они не станут без нужных условий, но, как все живое, они хотят жить и будут бороться за такой шанс.
— Кори, что это? — спрашивает Гермес.
Это одно из семян, которые я посадила с Алекто, когда я стыдилась игры в посев, ведь знала — знала — что они не прорастут. Они просто лежали бы под крошкой камня, которую мы на них насыпали, вечно, ведь тут нет солнца. Нет почвы. И Мегера их все вырыла. Росток не может тут быть.
Но он есть.
Я смотрю на Гермеса, пытаюсь понять, сделал ли он это в странной попытке приободрить меня, но он смотрит на росток и меня в шоке.
— Ты сделала это, — говорит он, и я могу только мотать головой, ведь это невозможно. Просто невозможно. Все волоски на моем теле стоят дыбом.
Гермес проходит ко мне на четвереньках, смотрит на зеленый росток. Он такой яркий, что больно смотреть. Я забыла зеленый, понимаю я. Забыла, какой он красивый. У меня не было красивого цвета с десяти, но я выбрала бы зеленый.
Я глажу его. Он такой нежный. Хрупкий. Мои пальцы покалывает, я глажу крохотные листья. Семядоли. Это их название. Они первые, перед настоящими листьями. Первый знак, что растение пробилось.
Это чудо. Настоящее чудо.
А потом я вспоминаю лицо Мегеры, когда мы рассказали ей о семенах. Гнев на ее чертах, ее кулаки, огонь в глазах. Тихие страдания Алекто, когда Мегера ухаживала за ней той ночью, наказывая ее. Все из-за моих семян. Она не посчитает это чудом. Ей это не понравится.
Я не даю себе передумать, раздавливаю крохотный росток большим пальцем.
— Кори, нет! — говорит Гермес, но он не опаздывает.
Мне плохо из-за его убийства, но я сглатываю вину. Так лучше. Слишком многое уже пошло не так. И это не повторится. Не может, у меня больше нет семян. Я нахожу в ямке корни, крушу и их, растираю в камне, хотя живот при этом болит. Вот. Никто не должен знать.
— Тут ничего не растет, — говорю я Гермесу, который смотрит на меня, раскрыв рот.
— Видимо, растет, — говорит он. — Для тебя.
Я качаю головой, глядя на него проницательными глазами.
— Я ничего не делала, — твердо говорю я.
— Кори…
— Ничего.
— Это не…
— Да, — настаиваю я. — В кармане моего плаща, в котором я пришла сюда, были семена. Наверное, они проросли там и выпали.
Они не были проросшими тогда. То было крохотное коричневое спящее зёрнышко не больше головки булавки. Меньше некоторых кусочков камня, которым мы его засыпали.
— И стали расти.
Кровь приливает к моим щекам, жар опаляет.
— Он не рос. Как? Тут нет солнца, дождя, почвы. Я сказала, он пророс в моем кармане.
— У тебя там есть солнце, дождь и почва? — спрашивает он.
— Конечно, нет, — цежу я. Он смотрит на мою ладонь, я вытираю зелень. — Он все равно умер бы.
— Да? — спрашивает он, яркие глаза смотрят на меня. Он поворачивается к входу и издает нетерпеливый звук. — Я слышу, что они возвращаются.
— Гермес, не говори им. Пообещай мне, — я чувствую себя как перед ударом молнии, ужасный заряженный миг, когда воздух изменился, и я знала, что что-то было не так. Когда я вдыхаю, я отчасти ожидаю ощутить озон. — Прошу, — умоляю я. — Прошу, не говори им. Прошу, Гермес. Ты сказал, что не можешь вмешиваться, так прошу, просто оставь это.