Ее величество
Шрифт:
Тем не менее я почему-то ухожу от него полная надежд, хотя и «поджав от волнения хвост». А ведь если рассудить, что моя зарплата по сравнению с его запросами? Слёзы, а не деньги. Иду и думаю: «Должен же замолвить словечко перед тем, кто выше стоит, к кому мне, бедолаге, как до Луны самой не добраться. Мы – старшее поколение – привыкли верить на слово. Нас учили профессора советской выделки.
Но что удивительно: время шло, а дело с места не сдвигалось – хоть расшибись об эту стену. Одна говорильня и пустая чиновничья круговерть. Зачем тогда было мурыжить понапрасну? Конечно, и там, наверху, человек человеку – рознь. Всякие встречались, особенно среди женщин, с их накрашенными губами, искривленными презрительными улыбочками: и гниды, и такие, что ничего ещё, просто прибеднялись, хитрили, хотя всё ясно было – белыми нитками шито. И вспомнилось мне тогда смешное замечание моего друга о чиновниках – ему довелось попасть на завод, где управленцев было больше, чем рабочих, – о том, что они –
Дали мне чиновники прикурить. Запомнила я эту эпопею на всю оставшуюся жизнь. Самое главное, вели себя так, что можно подумать, будто и солнце без них уже не всходит! За каждую бумажку, за каждую подпись требовали платить. Но откуда у меня деньги, если я только начинала разворачиваться? А у них рука руку моет. Обдирали просителей без зазрения совести. На всех этажах начальственной лестницы у чиновников парализована чувствительность. С ними по-свойски каши не сварить. Понимали, что, обращаясь к ним с просьбой, ты посвящаешь их в свою личную информацию и уже тем попадаешь им в зависимость. «Они по-братски только чужое готовое делить согласны. О какой тут помощи можно мечтать или о судьбе страны думать!.. И так у нас во все века было, – думала я обреченно. – Но при Советах явно меньше».
Многие из тех, с кем я начинала, не выдержали, бросили «хождения по мукам», мол, «выходит, не на себя горбатиться приходится, а на дядю Ваню, да еще впустую. А раз нет ходу без взятки, так проще влачить нищенское существование, отсиживаться дома. Зато ни клят, ни мят и голова ничем не забита. Ради чего на ушах стоять? Нам из-за их потребностей последние зубы на полку класть? Они-то в работе не переломятся. Обрыдло всё. Хватит им глаза мозолить, радовать своей беспомощностью. Их, этих нахлебников, на одного с сошкой семеро с ложкой. Нам хоть удавись, но плати. Всё равно чиновники считают, что все мы далеко не таланты и мерзавцы. Думают, мы на седьмом небе от счастья, получая из их рук скудные подачки из государственной казны. А может, дело не в силе их натиска, а в том, что нет им должного сопротивления? Интеллигентничаем, вот и вырастает их эгоизм над нуждой и страданием народа. Для них страна и люди становятся своей вотчиной, частью их собственного «я».
Теперь-то я понимаю, что истребить эту прослойку нельзя, можно только уменьшить, как-то ограничить её непомерные желания. Всегда охотники на лёгкие деньги находятся… Но деваться мне было уже некуда, я всерьёз запряглась. Боялась, что если остановится моё дело, тогда хоть в петлю лезь. Пришлось «расшевеливать и смягчать» холодные, равнодушные, ленивые и скупые души только одним им и мне известным методом… опуская долу глаза, с блёстками гнева и ненависти.
Но один раз не выдержала. Задел меня чиновник за живое, старикашка чёртов, оскорбил этак подленько и гаденько. Такому не мешало бы уже подумать о мире ином, а ему каверзничать приспичило. Сначала даже не удостоил меня кивком головы, явно давая понять, на какой ступени он и где я. Но я хороший специалист и привыкла к уважению. Потом он ещё учить меня взялся после беглого знакомства с моей просьбой: «Тут смотря как дело повести. Принимая во внимание, что промахи неизбежны в каждом деле… это будет вам помехой…» А в жестах просматривалась недосказанность», – рассказывала мне Алиса, уморительно копируя осторожные, но узнаваемые движения рук и старческое шамканье. – Нет, ты представляешь, из ерунды, прямо из ничего на глазах слепил мой отрицательный образ! А сам, чувствую, ни сном ни рылом в экономике; так, общие слова ещё из работ Маркса и Энгельса без учёта конкретной обстановки в нашей стране мне преподносил. Неприятно меня покоробили его слова, но я опять стерпела по свойству своей доброй оптимистичной натуры, подавила в себе негативные чувства и ответила ему мягко и ненавязчиво: «Это, положим, не довод, и не стоит относиться к моим идеям с обидным недоверием, потому что я имею не только понятие, но и опыт, и знаю, что моё время не ушло. Я не сомневаюсь в успехе. Когда человек убеждён, он всё осилит. Ведь так нас всегда учили? Всем сейчас приходится разрываться, но я умею совмещать в себе и бухгалтера, и директора. Я экономист и разбираюсь в решающих и основополагающих моментах затеваемого мной бизнеса, умею выстраивать мосты между клиентами – при социализме в договорной системе трудилась, – никогда не довожу отношения до конфликта, зная по горькому опыту друзей, чем кончаются иски в суде», – говорила я, идиотка, всё больше воодушевляясь. Я считала почву уже достаточно подготовленной.
Понимаешь, нам легко отождествлять себя с теми, кто наверху, а им представить себя на нашем месте куда сложнее. Вот и не находим общего языка.
«А может, наоборот?» – усмехнулась я, не сумев представить себя в роли чиновника.
«Чиновник слушал внимательно. Ну, думаю, это хороший знак, на этот раз мы смотрим на вещи одинаково, вот-вот вслед моим словам грянет положительный ответ. Умно ведь всё обосновала, даже процитировала недавно «сверху» спущенный
Смотрю, чиновника неприятно передернуло, потупился, сразу не нашёлся что ответить. Лицо сделалось ещё суше, суровее. Сидит, не мычит, не телится. Поскучнел как-то. Чувствую, погрузился в думу и никак не может оттуда вынырнуть. Что-то меня во всем этом насторожило, но я не реагирую, терпеливо жду его «приговора». И тут старикашка сменил презрительно-унижающее выражение лица на невыносимо-обжигающее, злое, потом – на каменно-беспощадное. Сидит точно памятник мифическому повелителю мёртвых. Похоже, обнаглевший от безнаказанности, сладко вообразил себя Голиафом. Ну, думаю, такой за милую душу проглотит. Опять потянулись минуты тяжёлой паузы. Я чуть не застонала от нетерпения. Совсем невмоготу мне стало. Чувствую, я на грани. Ещё минута – и я рухну. Долгое молчание меня очень обеспокоило.
«Держу пари, не посмеет отказать», – больше себе в утешение подумала я.
И вдруг злая улыбка перекривила его бледные синеватые губы и маленький подбородок приподнялся уверенно и надменно. «Ну – решила я, – убить не убьёт, а нагадит крепко». И он зло этак прошипел: «Не по чину себя ведёшь. Надеялась, на телеса твои клюну?» «Уйди», – прибавил несколько тише, но ещё более ядовито и так повелительно, что я мгновенно повиновалась.
И конечно… накося, выкуси… Ему я была неминуемо обязана окончательным провалом. И ничто больше не оскорбляло немедленно воцарившейся тишины. Долго соображал, но придумал-таки чем меня унизить и найти повод для категоричного отказа. «Я перед ним на цырлах стояла, а он и не помышлял помочь мне! – психовала я потом, пытаясь утолить воспылавшее желание мучительной мести. – Я его интеллектом, а он – гнида! подонок! – оскорбить меня решил гадким намёком, будто я готова была с ним, со старикашкой, в постель лечь! Я научу тебя свободу любить! Ты у меня, зараза, ещё попляшешь на горячих угольках! В мою честь будет играть музыка! – распалялась я обидами, как сухим хворостом, швыряя свой многострадальный портфель с документами то на стол, то на диван, а то и об стену. – Думаешь, я безгласная! Если захочу, я то же самое над тобой смогу проделать. Ты у меня как ужаленный подскочишь!» В пространство кричала…
А на самом же деле всё внутри меня гулко опустилось, опало. И в пустой душе будто собака завыла горько и безнадёжно. Я была в плену страданий. От всех проблем хотелось нырнуть в тихий тёмный уголок или даже запить. Откуда в нас это физиологическое чувство раба? Как избавиться от униженного почитания власти, от страха перед ней? – сдерживая совсем уж грустные нотки, прорывающиеся в голосе, жаловалась мне Алиса. – И поделом мне. Не нарывайся. Чиновники воспринимают и усваивают только информацию, подслащенную комплиментами, любят, чтобы им поддакивали. Тогда они слушают и млеют. Даже простой народ не против, чтобы ему тёплую лапшичку на уши навешивали.
А следующий орать на меня стал. Нравилось, видно, покрикивать да командовать. Взглядом прожигал насквозь. Думал, я из страха перед его чином вынуждена буду помалкивать в тряпочку и всё исполнять. Я могу уважать за ум, за руки золотые, но не за кресло, добытое по блату. Напряг он меня. Ох и дорвалась я! В надлежащем порядке выдала ему всё, что о нем думала, выплеснула в его наглую рожу всё, что накопилось во мне, пока бесполезно блуждала по коридорам власти. Дала волю нервам... Чёрт дернул меня высказываться! Вне всякого сомнения, благоразумие подсказывало не задираться, притихнуть в присутствии чиновника. У нас даже шутка тогда между предпринимателями появилась: «Человек – хозяин своего молчания». А я сорвалась, как бешеная колотила руками по столу. Ну и чего добилась? А, да бог с ним: сгорела хата, гори сарай! Так в моем детстве говаривали», – с трагическим надрывом закончила Алиса.
«Я бы ещё в рыло заехала», – успокоила я подругу.
«Знаю, отстаивая свою точку зрения, ты могла бы… Вот и я вознамерилась справедливость восстанавливать! Ясно как день, что глупо себя повела. Ему же от меня ничего, кроме денег, не надо было. Но так вдруг захотелось порядочности! А она всякий раз ускользала… как сквозь пальцы. Смотрю, глаза у чиновника сделались бешеные. Чувствую, пора линять. Не слишком я огорчилась, знала исход. Долго учили меня «жизни». Не я одна оказалась такой по-советски непонятливой. Повальное тупо-умие было и неосведомленность. Мы привыкли, чтобы всё в нашей жизни было расписано до мелочей. Поучительная история. Но ведь обидно, время упускала.