Ее звали княжна Тараканова
Шрифт:
Извините меня, всемилостивейшая государыня, что я так осмеливаюсь писать, я почитаю за должность все вам доносить, так как перед богом, и мыслей моих не таить; прошу и того не причесть мне в вину, буде я по обстоятельству дела принужден буду, для спасения жизни моей, и команду оставя уехать в Россию, и упасть к священным стопам вашего императорского величества, препоручая мою команду одному из генералов по мне младшему, какой здесь налицо будет. Да я должен буду своих в оном случае обманывать, и никому предстоящей мне опасности не показывать; я всего больше опасаюсь иезуитов, а с нею некоторые были и остались по разным местам, и она из Пизы уже писала во многие места о моей к ней привязанности, и я принужден был ее подарить своим портретом, который она при себе имеет, а если захотят и в России мне недоброхотствовать, то могут по этому придраться ко мне, когда захотят.
Я несколько сомнения имею на одного из наших
При сем прилагаю полученное мною здесь письмо из-под аресту, тож каковое она писала и контр-адмиралу Грейгу на рассмотрение, и она по сие время еще верит, что не я ее арестовал, а секрет наш наружу вышел; то ж и у нее есть моей руки письмо на немецком языке, только без подписания имени моего, и что я постараюсь выйти из-под караула, а после могу и ее спасти. Теперь не имею времени обо всем донести за краткостию времени, а может о многом доложить генерал-адъютант моего штаба. Он за нею ездил в Рим, и с нею он для виду арестован был на одни сутки на корабле. Флот под командою Грейга, состоящей в пяти кораблях и одном фрегате, сей час под парусами, о чем дано знать в Англию к министру, чтоб он по прибытии в порт Английский был всем от него снабжаем. Флоту ж велено как возможно поспешать к нашим водам.
Всемилостивейшая государыня, прошу не взыскать, что я вчерне мое донесение к вашему императорскому величеству посылаю; опасаюсь, что в точности дела не проведали и не захватили курьера и со всеми бумагами…
Победа, и какая победа! Кому, как не убийце Петра III, могло удаться такое беспримерное по наглости похищение, буквально среди бела дня, в чужой стране, при толпах народа, в окружении одних иностранцев. Похищение или… предательство?
Иначе как объяснить извиняющийся, оправдывающийся тон письма? Орлов не торжествует, а будто приносит повинную, клянется, что на этот раз выложит перед Екатериной все карты.
Может быть, неудачное построение фраз, обманчивость интонаций? Но тогда откуда такая опасливая забота о том, что подумают о нем в России, как истолкуют и для чего используют его действия? Разве не поступал он как верный и слепой исполнитель воли Екатерины, не больше?
И множество натяжек Шестьдесят человек свиты неизвестной — ни один из свидетелей не подтверждает этой цифры. Где там! Замкнутый образ жизни, стремление избежать лишних контактов, недоверие к каждому новому лицу — в подобной характеристике образа жизни неизвестной современники едины. В архиве Итальянского департамента Польского королевства сохранилось донесение от 3 января 1775 года из Рима:
«Иностранная дама польского происхождения, живущая в доме г. Жуяни на Марсовом поле, прибыла сюда в сопровождении одного польского экс-иезуита, двух других поляков и одной польской служанки. Она платит за квартиру по 50 цехинов в месяц, да 35 за карету, держит при себе одного учителя поляка, приехавшего с нею, и одного итальянца, нанятого по приезде ее в Рим. Она ни с кем не имеет знакомства и ездит на прогулку в карете с закрытыми стеклами. На квартире ее экс-иезуит дает аудиенцию приходящим. Теперь он ищет для нее от двух до трех тысяч цехинов».
Или страх доблестного главнокомандующего перед некими таинственными мстителями за неизвестную. Не был ли он простым предлогом по возможности скорей оказаться перед Екатериной и постараться обезвредить невыгодные или и вовсе опасные для Орлова слухи и толкования? Разве в действительности не рискованней было ехать одному через всю Европу, чем отправиться в путь на русской эскадре, пребывание на которой обеспечивало полную безопасность? «Слабое здоровье» отличавшегося богатырским сложением Орлова звучало и вовсе смешно.
И еще одно. Писем неизвестной к Алексею Орлову и Грейгу в деле «самозванки» в XIX веке не было. Не существовало и ни малейших указаний на то, когда и почему они были изъяты.
А. Г. Орлов — неизвестной.
Февраль 1775. Перевод с немецкого
Ах! Как мы стали несчастливы. При всем этом надо быть терпеливыми; бог смилостивится нас не оставить. Я попал в такие же несчастные обстоятельства, как находитесь вы, однако надеюсь благодаря дружбе моих офицеров получить мою свободу и написать маленькое послание, которое адмирал Грейг из дружбы ко мне даст возможность доставить, и он сказал мне, что как только будет возможно даст вам бежать. Я спросил его о деле, он сказал, что получил приказ меня и всех, кто со мной будет, взять под арест. Когда я уже миновал все наши корабли, то увидел одновременно два судна передо мной и два за мной, которые гребли прямо ко мне. Я увидел, что дела обстоят плохо, и приказал своим людям грести
Конечно, прежде всего неграмотность. Неумелые, косноязычные обороты не привыкшего к иностранному языку человека и ошибки в таком множестве и разнообразии, что подчас совершенно недоступным становится смысл написанного. Ничего не скажешь, образованность не составляла сильной стороны графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского. Этому можно удивляться, но в письме важнее другое — интонация дистанции, огромной дистанции между Орловым и неизвестной. Трудно себе представить, чтобы так можно было писать человеку, с которым существовала какая бы то ни было близость. И в чем подобное письмо могло бы убедить неизвестную? В преданности Орлова? Но раз неизвестная с самого начала заподозрила предательство, оно не давало никаких убедительных доказательств противного. Попытка представить все дело как направленное против Орлова, при котором неизвестная оказалась случайной жертвой, выглядела совершенно нелепой. И только заботу о здоровье неизвестной — какой же смысл был не довезти ее до Петербурга живой! — можно с большой натяжкой принять за некую тень личных чувств. Если Орлов боялся, что его скомпрометирует в России подобный текст, он явно преувеличивал. Впрочем, письмо не несло ни подписи, ни даты. Официальное обвинение ограничивалось предположением, что это и есть ответ Орлова неизвестной.
Екатерина II — А. Г. Орлову.
Собственноручно. 22 марта 1775 г.
Граф Алексей Григорьевич. Чрез вашего генерал-адъютанта Крестенека получила третьего дня от вас известие, что контр-адмирал Грейг отправился от Ливорнского рейда тому тридцать пять дней назад, и буде не заехал в порт, то думаю, что он уже близ Балтики, а вероятнее, что в Англию заехал, ибо у нас море еще ото льду не очистилось. Через те же письма ваши уведомилась я, что женщину ту, которая осмелилась называться дочерью покойной императрицы Елизаветы Петровны, вам удалось посадить под караулом и с ее мнимою свитою; в сем вашем поступке нахожу паки всегдашнее ваше старание и ревность ко всему тому, что малейше может коснуться до службы моей, что не инако как к удовольствию моему служит как ныне, так и всегда. Вероятие есть, что за таковую сумасбродную бродягу никто горячо не вступится не токмо, но всяк постыдится скрытно и явно показать, что имел малейшее отношение. Конфедератов польских таковая комедия им самим, как разные подобные посрамления, кои они вчинали, послужит к наивящему позору…
Сдержанность, достойная российской императрицы! Ни восторгов, ни слишком горячей благодарности — достаточно простого знака монаршего благоволения, признания, что граф Орлов-Чесменский «ревностен к службе». Разве существует большая похвала для верноподданного? И между прочим небрежное успокоение — никто за «сумасбродную бродягу» не вступится (еще бы — на военном фрегате!): Орлову нечего тревожиться за свою жизнь. Страхи, волнения Екатерины остались позади, как и… интерес к особе графа. Императрица могла быть уверена: теперь очередь выслужиться для Грейга, и он не упустит такой возможности. И как подтекст — слуга, взявшийся за слишком грязную работу, не только не интересен, но и больше не нужен.