Ее звали княжна Тараканова
Шрифт:
В течение сего времени, когда она писала свои письма, при сем всеподданнейше подносимые, сказано было поляку Доманскому, что если он по чистой совести откроет настоящую сей самозванки природу, совокупно же и все ее в принятии ложного названия замыслы, то он может совершенно надеяться, что ее за него выдадут. Он говорит, что если бы он кроме того, что в своем допросе уже показал, знал что другое, то все конечно бы сказал без всякого упрямства, сказывая при том, что он готов дать такую подписку, что во всю свою жизнь никогда из сего места, в коем он ныне находится, не выходить, лишь бы только выдали ее за него в замужество. Сего кажется довольно, а потому говорил я о нем с самозванкою. Она по горделивому своему свойству не иначе отзывается как, что он дурак, не знающий языков, и сказывает, что она обоих их как Доманского, так и Чарномского всегда не лучше сего трактовала. Следственно по сему отзыву, равномерно
Различные рассказы повторяемых ею басней открывают ясно, что она человек коварный, лживый, бесстыдна, зла и бессовестна. В последний раз я, ее увидев, сказал, что она, как нераскаявшаяся преступница, по правосудию предается вечно темнице, с чем ее и оставил.
Всемилостивейшая государыня, я принимаю смелость вашему императорскому величеству всеподданейше донести, что при сем случае, дабы привести сию лживицу к истинному признанию, употребил я всевозможные способы, как увещанием, так строгостью содержания, уменьшением пищи, одежды и других нужных потребностей до того, что она имеет теперь только необходимое, окружена караульными и одна, без служанки; но ничего более, кроме известных вашему величеству ее сказок, из нее извлечь не мог; может быть, время и потерянная к свободе надежда принудят ее к открытию таких дел, кои достойны будут веры.
Всемилостивейшая государыня, вашего императорского величества всеподданнейший раб
Александр Голицын.
Августа 12-го дня 1775 года. Санкт-Петербург
Два с половиной месяца ежедневных допросов — и ни одного противоречия. Какими бы сказками ни казались рассказы неизвестной, они повторялись в полной точности. Зато Голицын вполне уразумел смысл игры — все худшие эпитеты применимы к неизвестной, все кары могут быть призываемы на ее голову и последний отголосок былого отношения — предложение прекратить допросы, оставить неизвестную в покое в надежде, что она по собственному желанию скажет то, что нужно Екатерине. Рассчитывать на большее в августе 1775 года не приходилось.
И конечно же никаких телесных наказаний, никаких пыток. Любопытно, что при всей суровости тогдашних нравов эти меры не приходят в голову ни Голицыну, ни даже Екатерине, чью потаенную волю мог выразить кто угодно, начиная с обер-прокурора А. А. Вяземского до печально знаменитого обер-секретаря тайного сыска «кнутобойцы» Шешковского.
Неизвестная молчала, но, может быть, это молчание и представляло лучший выход для Екатерины.
А. М. Голицын — Екатерине II
Всемилостивейшая государыня!
Содержащаяся в Петропавловской крепости известная самозванка, от давнего времени находяся в слабости, пришла ныне в такое худое состояние здоровья, что пользующий ее лекарь отчаивается в ее излечении и сказывает, что она, конечно, не долго проживет. Хотя во все время ее содержания употребляется для нее строгость в присмотре, однакож всегда производимо ей было изнурительное пропитание. Следовательно, если она умрет, то сие случиться может не иначе, как по натуральной болезни, приключившейся ей от перемены бывшего состояния. Чего ради почитаю я за должность вашему императорскому величеству донести всеподданнейше, пребывая, впрочем, со всеглубочайшим респектом,
Всемилостивейшая государыня
вашего императорского величества
всеподданнейший раб князь Александр Голицын.
Октября 26-го дня 1775 года. Санкт-Петербург
И наконец, желанная развязка! Резко ухудшившееся состояние неизвестной никого не заставляет спешить с расспросами. Наоборот — ее будто забывают. Главное — все приближается к «естественному» концу. Совесть гуманной и просвещенной монархини может быть спокойна. И если даже смерть окажется
А. Г. Орлов — Екатерине II
Всемилостивейшая государыня!
Во все время счастливого государствования вашего императорского величества службу мою продолжал сколько сил и возможности моей было, а ноне пришед в несостояние, расстроив все мое здоровье и не находя себя более способным, принужденным нахожусь пасть к освященнейшим стопам вашего императорского величества и просить от службы увольнения в вечную отставку вашего императорского величества.
Всемилостивейшей моей государыни всеподданнейший раб
граф А. Орлов-Чесменский.
1775 года ноября… дня.
От бывшего любовника, Григория Орлова, Екатерина II поторопилась откупиться по-царски. Ничего не было жаль. Другое дело Алексей. Конечно, он привез «самозванку», но ему достаточно звания «Чесменского» — за морскую победу, 60 000 рублей и серебряного сервиза. Правда, в честь него был еще воздвигнут памятник из уральского мрамора в Царском Селе и в семи верстах от Петербурга церковь и дворец. Впрочем, и церковь и дворец были посвящены Чесменской победе и принадлежали императрице. В остальном Алексея Орлова вообще встретил на редкость холодный прием, замеченный с нескрываемым злорадством многими современниками. Когда двор выехал обратно в Петербург, граф Чесменский остался (вынужден был остаться?) в Москве. Секретным распоряжением Потемкина начальник московской полиции устанавливает за ним негласный надзор. Мало ли к чему могло привести несомненно законное возмущение графа! И как последняя попытка привлечь к себе внимание, напомнить о неоценимых и оставшихся неоплаченными услугах — прошение об отставке.
А. М. Голицыну — А. Г. Чернышев.
Секретно
Его сиятельству
высокоповелительному господину, генерал-фельдмаршалу,
сенатору, ее императорского величества генерал-адъютанту,
действительному камергеру и разных орденов кавалеру князю
Александру Михайловичу Голицыну
От генерал-майора и санктпетербургского обер-коменданта рапорт. Во исполнение высочайшего ее императорского величества соизволения, данным мне сего году минувшего мая 12-го числа, ваше сиятельство повелением предписать изволили, когда некоторая женщина, с двумя при ней находившимися поляками, с ее служанкою и камердинером в Петропавловскую крепость привезена будет, то от посланных принять и содержать в том месте, где бывают по делам тайной экспедиции колодники, вследствие чего оная женщина, и с теми находившимися при ней людьми и сверх того четырьмя ее слугами, от посланных того ж мая 26-го числа в Петропавловскую крепость мною принята и на повеленном основании в показанное место посажена и содержана была, которая с самого того времени означилась во одержимых ее болезненных припадках, в коих хотя беспрестанно к выздоровлению оной старание употребляемо было, точию та болезнь более в ней умножалась, а напоследок сего декабря 4-го дня, пополудни в 7 часу, означенная женщина, от показанной болезни волею божию умре, а пятого числа в том же равелине, где содержана была, тою же командою, которая при карауле в оном равелине определена, глубоко в землю похоронена. Тем же караульным, сержанту, капралу и рядовым тридцати человекам, по объявлении для напоминовения верности ее императорского величества службы, присяги о сохранении сей тайны, от меня с увещеванием наикрепчайше подтверждено. Прочие же: оставшиеся два поляка, служанка и камердинер и четыре слуги обстоят все благополучно, о чем вашему сиятельству покорнейше рапортую
Андрей Чернышев 6 декабря 1775 года
Теперь это было все. «Некоторая женщина» перестала существовать, и здесь, пожалуй, трудно подозревать подделку. Слишком непохоже на нрав Екатерины держать годами около себя своего врага. Целых два года ждать какого-то там наводнения на Неве, когда сырость каземата, одиночество, голод и чахотка могли сделать свое дело гораздо быстрее и вернее. Оставалось только обязать молчанием всех участников последнего действия с неизвестной, и это сделано безукоризненно. По-видимому, приводимые в пользу сохранения тайны доводы представлялись каждому реальными и убедительными. Память о «некоторой женщине», казалось, исчезла.