Ее звали княжна Тараканова
Шрифт:
Касательно же до слуг оных поляков трех человек и вышепоказанной женщины, двух итальянцев, в Риме уже в услужение ею принятых, то они, будучи допрашиваны, ничего такого, которое бы служило к улике той женщины и поляков, не показали, сказав только, что они ее по слуху считали за принцессу; и для этого при сем всеподданнейше представлял учиненные оной женщине, двум полякам и служанке допросы, ожидаю на оное высочайшего вашего императорского величества повеления.
Вашего императорского величества всеподданнейший раб
князь Александр Голицын мая 31-го дня 1775 года Санкт-Петербург
И снова права Екатерина II, не допустив А. М. Голицына к тайнам писем неизвестной. Даже без них он явно готов поверить в правоту слов молодой женщины, полон сочувствия к ее положению и, кажется, верит,
Он не видит оснований ни ограничивать ее в еде, ни отбирать у нее служанку, ни лишать больную опеки лекаря. И самое невероятное — Голицын собственной властью переводит неизвестную из равелина в покои комендантского дома. И это после того, как такие предосторожности были предприняты, чтобы перевести ее с корабля в крепость! Простое человеколюбие или… или неизвестная представляется ему особой, к которой не применимы общие меры, и он видит в ней нечто иное, чем простую самозванку, «императорского величества всеподданнейший раб князь Александр Голицын»?
А. М. Голицын — Екатерине II
Всемилостивейшая государыня!
Известная женщина, в здешней крепости содержащаяся, просила у меня дозволения, чтобы написать ей к вашему императорскому величеству письмо. Сие я ей позволил в таком рассуждении, что, может быть, не сделает ли она такого признания, что при допросе открыть не хотела; и она, написав вашему величеству письмо, просила меня особливо, чтобы доставить оное до рук вашего величества. Почему я оба сии письма в оригинале при сем верноподданнейше и отправляю. Ваше императорское величество по содержанию оных усмотреть соизволите, что сия персона, кажется, играла сходственную со своим характером роль. Между тем же я, известясь, что болезнь ее несколько уменьшилась, то я приказал оставить ее впредь до времени в прежнем месте.
Вашего императорского величества всеподданнейший раб
князь Александр Голицын.
Июня 2-го дня 1775 года Санкт-Петербург.
Нет, взгляд князя на неизвестную так скоро не меняется. Да она и не дает ему для этого основания — ни в чем не противоречит сама себе, не путается, не ошибается. Но вот настроения Екатерины — они только с опозданием начинают доходить до князя. Он еще не может отказать неизвестной в том, чтобы передать ее письмо Екатерине — а вполне бы мог ограничиться собственным решением! — но уже отменяет приказ о покоях в комендантском доме для арестованной. Его человеколюбивые побуждения явно не вызвали восторга у еле сдерживающей бешенство императрицы.
Екатерина II — А. М. Голицыну
Князь Александр Михайлович! Пошлите сказать известной женщине, что если она желает облегчить свою судьбину, то бы она перестала играть ту комедию, которую и в последних к вам присланных письмах продолжает, и даже до того дерзость простирает, что подписывается Елизаветою; велите к тому прибавить, что никто ни малейшего сумнения не имеет о том, что она авантюрьера, и для того вы ей советуйте, чтобы она тону убавила и чистосердечно призналась в том, кто ее заставил играть сию роль, и откудова она, и давно ли плутни сии примышлены. Повидайтесь с ней и весьма серьезно скажите ей, чтобы она опомнилась. Дерзость ее письма ко мне превосходит, кажется, всякого чаяния, и я начинаю думать, что она не в полном уме. Остаюсь доброжелательна
Екатерина
Москва 7 июня 1775 года
Каким бы человеком ни была Екатерина II, в знании психологии ей трудно отказать. Да, она открыто отвечает на внутренние колебания Голицына — при всех обстоятельствах менять следователя было бы мерой крайней и в высшей степени нежелательной — комедия. Неизвестная играет роль, и в этом твердом убеждении следователь должен вести все свои разговоры. От него не ждут никаких новостей, никаких дополнительных сведений за исключением круга связанных с неизвестной лиц. Главное — непреклонность позиции, и это он должен дать понять неизвестной.
А. А. Вяземский — А. М. Голицыну
Милостивый государь мой князь Александр Михайлович!
Ее императорское величество высочайше повелеть соизволила к вашему сиятельству отписать. Ее величество чрез английского посланника уведомилась, что известная самозванка есть из Праги трактирщикова дочь, а како
князь Александр Вяземский.
Июня 26-го дня 1775 года. Москва
Правда, это потребовало времени, но английские дипломаты и тут сумели прийти на помощь. Именно по их сведениям (неопровержимым!) неизвестная — дочь трактирщика из Праги. Может быть, следовало при этом назвать подлинное имя трактирщиковой дочери и обстоятельства ее выезда из родного города, которые несомненно убедили бы неизвестную в бесполезности сопротивления. Но этого нет. Голицыну предложено ограничиться фактом — и это после его выводов о редкой образованности, воспитании и самом складе характера молодой женщины!
А. М. Голицын — Екатерине II
Всемилостивейшая государыня!
После отправления всеподданнейшей моей, от 5-го сего месяца, к вашему императорскому величеству реляции, получил я, наконец, то письмо, в коем самозванка, с клятвенным уверением, истину о себе объявить обещалась — но, вместо того, писала она то, о чем у нее не спрашивали, старалась оправдаться в подложных письмах, кои у нее найдены (в чем никак оправдаться не может, поелику они писаны ее рукою и неизвестно, были ли сих писем оригиналы, может быть, те, кои найдены, заготовлены ею вчерне), жаловалась на строгость, с нею употребляемую, и на свое худое состояние, в коем она теперь находится; сказывала, что известный князь Лимбург-Стирумский ее супруг; что о происхождении ее знает какой-то Кейт, и напоследок повторяла всякую неправды, как человек, не имеющий ни стыда, ни совести и не исповедующий никакого закона. Она говорит, что должна иметь католицкий, потому что она сие обещала князю, но в самом деле еще не имела, ибо служанка ее, при ней всегда находившаяся, сказывала, что она хотя и ходила в католицкие церкви, однакож никогда не исповедовалась. Сие открывает ясно, что чрез духовника, как безверную, усовестить не можно, почему не призывал я более русского иеродьякона, не готовил также и католицкого пастора, да и сама она, в последний раз, сказала, что не имеет в нем надобности. Я говорил ей, для чего же она прежде требовала священника греческого исповедания? а она отвечала, что настоящее ее состояние так много причиняет ей горести и прискорбия, что она иногда не помнит, что говорит.
После того спрашивал ее, для чего она прежде не показывала, что князь Стирумский ей супруг, и что она под сим словом разумеет, обыкновенное ли по обряду бракосочетание, или что другое. Она отвечала, что хоть при том попа и не было, однакож князь дал ей обещание, что он на ней женится и в залог сего условия уступил ей с письменным обязательством графство Обер-Штейн с тем, хотя она бы за него и не вышла. Ему неизвестно, от кого она родилась, да и сама она того не ведает, а знает (как сказывала ей нянька ее Катарина) о ее родителях вышеназванный Кейт и упоминающийся в последней ее записке Шмидт, который учил ее математике. Кейт есть тот самый милорд Миришаль, которого брат служил в прежнюю турецкую войну в нашей армии. Она говорит, что видела его один раз во младенчестве, в Швейцарии, когда она туда привезена была на короткое время из Киля, а когда ее отправили обратно в Киль, то он дал ей для свободного возвращения и паспорт. Она знала, что у нее была турчанка, подаренная ему от его брата, который вывез ее из Очакова или из Черкес и у которой она видела на воспитании много малолетних девочек, однакож сама она не из тех сирот, но может быть родилась в Черкесах; что турчанка сия по смерти Кейтовой жила в Берлине, и она там ее видела. По окончании сего требовала, чтобы ей дозволить отписать к своим приятелям, сказывая будто они уведомят о ее рождении. Но я говорил, что нет никакой нужды переписываться о том с другими, о чем она сама непременно знать должна, ибо не можно статься, чтобы она по сие время столь была беспечна дабы не спрашивать от кого родилась, потому что всякому свойственно о том ведать и никакого нет стыда от крестьянина или от мещанина или же от благородного человека, кто родится. И когда есть неопровергаемое доказательство, что она из Праги трактирщикова дочь, то с ее стороны надобно только в том признаться. На сие она отвечала, что всю свою жизнь никогда в Праге не бывала; и если бы узнала, кто ее тем происхождением поносит, то бы она тому глаза выцарапала.