Шрифт:
В самозванцах увлекает идея сопротивления
…На портрете жили одни глаза. Лицо перехватывал кусок прозрачной ткани. Волосы забраны высоким колпаком. А глаза жили. Темные. Упорные. Насмешливые. Тараканова?
Кто-то говорил «да», многие — «нет». «Против» были явно весомее «за». Художник — Григорий Сердюков, рядовой живописец при Канцелярии от строений. Жесткая плотность мазков. Глухой цвет. Чернота фона. Слава портретиста к художнику не пришла.
Дата
Костюм колодницы, но именно 19 октября в петербургском придворном театре шла опера «Калмык». Так почему не костюм одной из актрис? Глаза Елизаветы Петровны, фамильное сходство. Только много ли значат в узнавании детей глаза родителей, да еще когда скрыто лицо? И как неопровержимое для многих, даже самых серьезных исследователей: «Взглянул и понял: конечно же она, Тараканова!» Замученная. Погибшая. Не оставившая по себе следа.
И второй раз в русском искусстве. Тот же парадокс интереса, отклика, сочувствия — полотно Константина Флавицкого на академической выставке 1864 года. Еще не свершившаяся до конца реформа — «воля». Накал политических страстей, надежд. И неожиданно возникший культ Таракановой. Бессчетные копии картины. Разговоры. Печать. Волна сочувствия среди тех, кто ждал крестьянского бунта, верил в силу поднятого на государство топора.
Мода, случайность — плохое объяснение для поступков отдельного человека. Бессмысленное, когда речь идет о многих. Общественное мнение — до его невидимых причин надо дойти.
Портрет не сделал Григория Сердюкова известным. Картина — единственная, написанная художником перед ранней смертью — дала Флавицкому место в истории русского искусства.
Сегодня «Княжну Тараканову» трудно переживать. Невозможно долго рассматривать, воспринимать. Театр в живописи — как поза, нарочитость чувства и жеста — слишком давно потерял свой смысл. А физическое ощущение наступающего человеческого конца не нужно для переживания искусства.
Но в год первой выставки картины уже существовала и иная по своим принципам живопись. У условных формул академизма не оставалось ни сторонников, ни будущего. Константин Флавицкий — исключение. Он угадал — пусть так! — и не просто тему: героя. Тараканова приобрела через картину физическое бытие. Сила ходульных страданий оказалась убедительней бесстрастного свидетельства современника Сердюкова. Зрителю нужна была концепция.
Концепция… Странное понятие относительно человека, который когда-то жил, действовал, погиб. Только жил ли, как действовал, почему погиб — однозначного ответа в истории нет. Версии сплетаются во множество комбинаций. Не укладывающихся в канву истории. Хитроумных. Подчас откровенно придуманных.
Так детективные сочинения бывают разные. Очень кровавые и совсем бескровные. Детективы эмоций и детективы логические, где преступление лишь повод для упражнения логических способностей. Но еще существуют детективы, предложенные историей. В них есть все. Фантазию автора заменяет работа исследователя, удавшаяся или не слишком удавшаяся, снявшая большинство вопросов или не справившаяся с ними, но всегда оставляющая место для соучастия читателя — специалиста или нет в конечном счете не имеет значения. Над характером эпохи, особенностями наполнивших ее событий встает как главное логика соотношения фактов, анализ подлинного смысла документов, человеческих поступков и в заключение, в полном соответствии со смыслом любого детектива, кем, почему и как было совершено преступление.
Ответы на вопросы истории обычно заключены в архивах. Во всяком случае, в документах — этих материализовавшихся свидетелях ушедших лет. Загадки истории (чем ближе к нашим годам, тем очевиднее) во многом определяются нехваткой архивных данных: что-то не сохранилось, что-то осталось неразысканным. Возникающие разгадки нуждаются в десятках, иногда сотнях документов: концепция без фактов — всего лишь домысел. А публикация каждого нового материала — торжество исследователя, утверждение правоты и успеха поиска.
Так вот, о Таракановой было известно все — от писем ее и к ней, от описи личных вещей, стеганых юбок, холщовых сорочек и книг до материалов следствия и секретнейших предписаний Екатерины II священникам, которым предстояло продолжить до последнего дыхания самозванки работу следователя. Словесные портреты — худощава, смугла, черноглаза, с косиной на один глаз. Мнения о характере — трудно быть отважнее; об образовании — владение несколькими языками без малейшего акцента и затруднений в письме и разговоре, превосходное знание тонкостей политики, дипломатии, сведения по всем видам искусств, особенно архитектуре, редкая по мастерству игра на арфе.
Но главное — все подтверждалось документами, и документы были многократно опубликованы в XIX веке. Без них не обошелся ни один научный исторический сборник, ни один исторический журнал и просто толстый журнал — каждый по-своему и каждый не жалея места и слов. Конечно, были и несогласия, и несовпадения, и прямо противоречивые сведения в рассказах авторов «от себя». Terra fantasia — страна вымысла. Часто заманчиво, всегда рискованно. Особенно для историка. Где ее границы — за суммой знаний, интуицией, опытом? Кто напомнит о них, когда устающее внимание начинает уступать воображению? Здесь — еще факт, буква документа, а тут — уже домысел, чуть дальше факта шагнувший вывод.
Среди сведений принципиальных — обстоятельств рождения и жизни, смены имен и политических демаршей, воззваний к коронованным особам и попыток отвести глаза следствию в Петербурге — заинтересовавшая меня подробность была ничтожной: где находилась самозванка в год и месяц, когда писался сердюковский портрет? Всего-навсего. При поденной росписи ее жизни, переписки, встреч, переездов, на составление которой не поскупились историки, это и вовсе представлялось пустяком. Разве что придется заглянуть в оригиналы публиковавшихся документов, найти то, что, вполне естественно, не представило интереса для других исследователей.