Ее звали княжна Тараканова
Шрифт:
Спустя семьдесят лет, иначе сказать — в канун Первой мировой войны, о новосильцевских бумагах будет официально заявлено, что ничего, кроме копий, они не содержали. Так утверждал Блудов. Предположим. Копии отдельных документов из государственных архивов могли представлять интерес для настоящего собирателя, каким и стал Новосильцев. Но вот каким образом и при каких обстоятельствах эти копии оказались сняты, кто и с какой целью ими занимался? По чьей воле, вине или умыслу образовалась та щель недосмотра, которая позволила нечто подобное предпринять?
Возможно, Николаю I, несмотря ни на что, понравилась жесткость Новосильцева-чиновника и наверняка импонировала его политика «железной руки», спровоцировавшая, по мнению позднейших историков, остроту польских событий 1831 года. Новосильцев отзывается в Петербург, чтобы занять одновременно две должности — председателя Государственного совета и председателя Комитета
Поспешность Николая I с изъятием бумаг Новосильцева не имела особого смысла: кто знает, скольких людей граф захотел и успел приобщить к этой слишком небезразличной для императорского дома тайне? Тем не менее таракановское дело возвращается в Государственный архив, чтобы совершенно неожиданно быть затребованным Блудовым… в 1843 году. Упоминающий об этом факте В. Н. Панин не приводит никаких обоснований действий Блудова, никакой причины нового интереса к делу. Он не указывает и того, как долго материалы оставались в руках управляющего II Отделением Собственной канцелярии. И кстати, почему вообще об очередном изъятии таракановских материалов надо было упоминать спустя много лет? Любовь к точности, совершенно необязательная для министра внутренних дел, или необходимость, смысл которой остался не выясненным историками? Существовал же негласный запрет, наложенный на тему «самозванки». Среди многочисленных исторических публикаций, которыми полны издания тех лет, ее имени нет. Лишь очень косвенно можно с ним соотнести промелькнувшее в «Москвитянине» краткое сообщение профессора Московского университета И. М. Снегирева о народных преданиях, будто была обвенчана Елизавета Петровна с Алексеем Разумовским.
Но ведь у всех действий николаевского режима есть свой особый подтекст — противостоять любой ценой нарастающей во всей Европе волне революционных настроений. 1842 год — это начало издания «Рейнской газеты» под редакцией К. Маркса, 1847-й — создание Союза коммунистов, а 1848-й — февральская революция во Франции и публикация «Манифеста коммунистической партии». Всякое сомнение в законности власти и непогрешимости ее носителей превращалось в глазах Николая I в преступление против государства, предполагавшее немедленное и жесточайшее пресечение, шел ли разговор о событиях современности или самого далекого прошлого. В 1843 году цензоры отсиживают один за другим сроки ареста на гауптвахте за каждую едва уловимую мелочь, вроде недостаточно почтительного отношения к офицерам вообще или фельдъегерям тоже вообще, а министр народного просвещения граф С. С. Уваров откровенно заявляет одному из них, что «хочет, чтобы, наконец, русская литература прекратилась. Тогда, по крайней мере, будет что-нибудь определенное, а главное — я буду спать спокойно». «Политическая религия, — заявит тот же министр, — имеет свои догматы неприкосновенные, подобные христианской религии. У нас они — самодержавие и крепостное право; зачем же их касаться, когда они, к счастию для России, утверждены сильною и крепкою рукой».
В России суровость цензурных запретов достигает в последующие годы своего апогея. Запрещается образование каких бы то ни было новых периодических изданий, наблюдение за старыми осуществляется с редкой мелочностью и жестокостью. А вот на сцене парижского театра «Жимназ драматик» в канун революции 1848 года появляется комедия-водевиль в двух действиях «Превращение» Шарля Лафонта и Багарля. Среди действующих лиц императрица Елизавета Петровна, Алексей Романовский (Разумовский), начальник Тайной канцелярии Шувалов, вымышленные персонажи — комендант Петропавловской крепости майор Дракен и его дочь Феодора. Первое действие происходило в Петропавловской крепости, второе — в Летнем дворце. Успех комедии, не щадившей репутации русской монархини и пытавшейся пролить свет на историю Таракановой, был огромным. В репертуаре театра она продержалась больше десяти лет. Кстати, Ш. Лафонт — сын известного инструменталиста, который — в течение 1808–1814 годов служил придворным
На русском престоле новый самодержец — Александр II. Вынужденная, хотя и недолгая, либерализация. Готовившаяся отмена крепостного права со всем накалом сопутствующих ей политических страстей и… Тараканова! Дела Собственной канцелярии обстоятельно и равнодушно свидетельствуют, что очередной император, целиком поглощенный предстоящими переменами, отдает распоряжение все тому же неизменному Блудову подготовить мемориал о княжне.
История времен Николая I начинала повторяться. Впрочем, не совсем так. Александр II не спешит, но требует чего-то совсем иного по сравнению со своим предшественником, даже если Блудову понадобится целых семь лет, чтобы составить нужный доклад. А пока все документы — отныне они числятся за II Отделением Кабинета — названы выданными «для ревизии».
Но что можно так кропотливо выискивать в изученном до последних мелочей материале, тем более не историку, не ученому — высокому чиновнику? Чему служило бесконечное перечитывание едва ли не на память заученных бумаг? Установление новых связей, взаимосвязей, выводы, касающиеся все более удаляющихся в прошлое дней? Или это не поиск, а какая-то иная цель и форма работы над документами? Обстоятельность и тщательность Александр II здесь явно предпочитает поспешности.
Только и этого мемориала в делах Кабинета нет. Зато есть… секретные донесения о разговорах по поводу княжны Таракановой. Кто только не начал говорить о ней! Либерально настроенная интеллигенция, чиновники, студенты — круги расходились все шире и шире. Авантюристка прошлого века как тема актуальных обсуждений и те же обсуждения как предмет политического сыска, вплоть до личных докладов царю, — неясностей становилось все больше. А факты — факты ничего не выясняли, скорее наоборот.
Тараканова — из всех подобных фигур в русской истории она ближе всего к Самозванцу. Погиб ли царевич Дмитрий в Угличе? Выдавал ли себя за него именно Григорий Отрепьев или кто-то иной? Существовал ли вообще Отрепьев? На эти вопросы пока нет определенных и, во всяком случае, документально обоснованных ответов. Зато никто и никогда не выражал сомнения в том, что на престоле в Смутное время оказался именно самозванец, именно Лжедмитрий. А здесь?
То, что царевич Дмитрий родился, жил, был сыном Ивана Грозного и Марии Нагой, — исторический факт. О дочери Елизаветы Петровны никогда и никаких официальных сведений не промелькнуло ни в елизаветинские годы, ни вообще в XVIII веке. Что в таком случае меняло, был ли ее отцом Алексей Разумовский, которого молва — и только молва! — считала обвенчанным супругом царицы, или пришедший ему на смену «незаконный» Иван Шувалов? «Необъявленная» при жизни матери, она, вернее — ее имя, даже скорее, чем имя царевича Дмитрия, могло быть при желании использовано любой искательницей приключений. Ничего не проверишь. Правда, — и это тоже бросалось в глаза — и мало чего добьешься. Права «самозванки» рисовались слишком сомнительными, а претензии для тех, кто по тем или иным соображениям захотел бы ее поддержать, слишком неубедительными. Игра не стоила свеч!
Донесения тайного сыска не отличались многословием, и все же из сравнения скупых строк становилось очевидным: в княжне видели не только жертву произвола, но и законную наследницу русского престола. Родная дочь Елизаветы Петровны, родная внучка самого Петра — за этим упрямым акцентом на родственной связи читался намек на тех, кто этой связью не обладал, и прежде всего на Екатерину II. Великая Екатерина — через сколько трупов переступила она и ее сподвижники, чтобы захватить никаким образом не предназначавшийся и не принадлежавший ей по существовавшим правам престол. Нет, с ней был связан не простой дворцовый переворот, не семейный розыгрыш власти, а настоящая узурпация.
Кстати сказать, дневник Валуева сохранил знаменательный разговор Александра II, тогда еще наследника, все с тем же графом Блудовым, преподававшим ему основы законности и государственного устройства. Александр задал своему наставнику вопрос: есть ли разница между монархией и деспотией? Блудов ответил, что, конечно, есть. Монарх сам устанавливает законы, но и подчиняется им. Деспот не признает никаких законов, в том числе и им самим установленных.
На русском престоле продолжали оставаться наследники именно Екатерины. Закон, законность, право — каким горьким ироническим смыслом наполнялись относительно их правления эти понятия. А что оставалось от излюбленного аргумента «благонамеренных» — об исконности государственных установлений! Россия переживала произвол самодержавия, но самодержавия, преступившего притом все законы своего собственного института. Какие принципы следовало после этого свято хранить, каким сохранять нерушимую верность?