Её звали Лёля
Шрифт:
Когда все было готово, Сан Саныч забрался на телегу, Лёля расположилась рядом. Ей удалось за эти несколько минут сбегать в палатку с медикаментами и набрать самого необходимого, сколько смогла унести. Она понимала, что следующий день для всех станет невыносимо тяжелым, и к нему нужно было готовиться. Хотя бы взять побольше перевязочного материала.
Буквально через двадцать минут, как Лёля вместе с Сан Санычем добрались до позиций зенитного полка, немцы открыли по ним ураганный огонь из артиллерии. Тонны смертоносного железа и взрывчатки посыпались сначала на батальон ополченцев, а затем их остатки переметнулись на зенитчиц, круша и добивая все, что еще осталось здесь после трех дней непрерывных сражений.
***
Лёля только успела перенести в блиндаж медикаменты, а Сан Саныч – спешно ускакать в сторону санроты, чтобы Стешку осколками не побило. Уезжая, он крикнул, что видел по пути небольшую балку, там и схоронится на время. «Когда стихнет, вернусь!», – крикнул он и умчался подальше от разрывов, которые надвигались сплошной лавиной.
В небольшой щели, выкопанной неподалеку от блиндажа, было тесно и жарко: сверху то и дело накрывало жаром близких разрывов. На головы Лёли и Кати, которая успела прыгнуть туда же, летели комья земли и куски металла – осколки, не достигшие цели, но все еще очень горячие. Грунт под ногами то мелко, то сильно потряхивало, а если снаряд падал особенно близко, то почва едва ли не подпрыгивала под ногами.
Артподготовка немцев скоро завершилась. На позициях зенитного полка воцарилась странная тишина. Ее можно было бы назвать мертвой, но вот то в одном месте, то в другом из окопов, старых воронок и щелей стали выбираться зенитчицы. Они отряхивались от земляной пыли, поправляли одежду и спешили к орудиям. Те, у кого пушки были разбиты, помогали другим девушкам: за эти дни не осталось ни одной орудийной прислуги, не понесшей потерь.
Вот и теперь в нескольких местах прозвучало горько-призывное: «Сестричка!», и Лёля с Катей побежали, пригибаясь, помогать раненым. Двух зенитчиц они перевязали, одну пришлось нести на себе в блиндаж – девушку сильно ранило осколком в грудь. Она была без сознания, и Лёля с бессильной тоской смотрела, как молоденькая девчонка – ее ровесница – постепенно уходит из жизни. Может быть, если бы прямо сейчас ее смогли доставить на операционный стол, тогда… Но до него были километры выжженной, простреливаемой насквозь, изрытой воронками горячей сталинградской степи.
Когда до блиндажа осталось метров двадцать, шедшая позади Лёля сказала Кате: «Остановись». Та встала, посмотрела назад: девушка-зенитчица не дышала. Санинструкторы аккуратно поставили носилки на землю, положили тело погибшей на дно окопа неподалеку. Потом, сжав зубы, чтобы не расплакаться, укрыли белое лицо зенитчицы пилоткой и побежали к блиндажу.
Бой разворачивался жестокий, кровавый. Немцы, озверевшие от упорства советских добровольцев, на этот раз бросили в бой все свои танковые силы. Стальные коробки пёрли вперед, наплевав на потери: зенитный полк лупил по фашистским танкам, разнося их в хвост и в гриву. Более семидесяти машин стояли на подступах к зенитному полку, перед позициями рабочего батальона, разбросанные по ним и за ними.
Но остальные, невзирая на жирно чадящие многотонные махины, лезли вперед, расстреливая советскую оборону. К полудню немецкие танки прорвали в нескольких местах оборону рабочего батальона и вышли к зенитчицам. Несколько орудий вместе с прислугой были зверски раздавлены гусеницами, расстреляны из пушек и пулеметов.
Спустя три часа после начала боя раненых больше не приносили: некому стало. Лёля и Катя метались между позициями орудий, помогая тем, кто уже не мог самостоятельно добраться до санитарного блиндажа. В какой-то момент Лёля заметила, что Кати рядом нет. Она растерянно оглянулась: в одиночку носить раненых слишком тяжело и долго.
– Катя, ты где? – Крикнула Лёля, стараясь перекричать грохот боя. Бросилась в одну сторону вдоль линии окопов, в другую и вдруг мельком заметила белую нарукавную повязку с красным крестом, которая лежала полузасыпанная землей. Неподалеку дымилась свежая воронка. На краю нее валялась рваная санитарная сумка с желтой ленточкой на лямке… Эту ленточку когда-то привязала Катя, сняв с волос. «Для красоты», – сказала она.
Подбородок Лёли предательски задрожал. Глаза стали влажными, готовыми пролить слезы. «Не раскисать!», – приказала себе санинструктор. Она крепко зажмурилась, выдавив две крошечные слезинки, смахнула их пыльным рукавом и бросилась в сторону одной из пушек, которая только что стреляла и вдруг прекратила.
Глава 88
Лёля подбежала к пушке и застала жуткую картину: вокруг лежали в разных позах зенитчицы. На их телах, по грязным запыленным гимнастеркам и юбкам, по их рукам и ногам, повернутым головам стекали капли алой крови. Неподалеку курилась воронка. «Танковый, осколочный», – поняла санинструктор. Поняв, что здесь она уже никому помочь ничем не сможет, Лёля поискала глазами командира. Ей оказалась девушка с нашивками старшего сержанта.
Санинструктор подошла к ней и стала расстегивать нагрудный карман, чтобы достать документы. В этот момент зенитчица вдруг застонала и медленно открыла глаза. Взгляд у нее сначала был мутный, словно после долгого сна, потом стал осмысленным и колючим. Она посмотрела на Лёлю и приказала хриплым шепотом: «Заряжай».
– Я санинструктор, – кивнула Лёля на свою нарукавную повязку.
– Заряжай. Я… приказываю! – повторила командир орудия.
– Я… не умею! – В отчаянии воскликнула Лёля.
Стиснув зубы так, что те заскрипели, зенитчица с трудом поднялась и, опираясь на Лёлю, подошла к пушке. Села на место наводчицы и начала наводить.
– Неси снаряд! – Приказала она.
Лёля оглянулась: метрах в тридцати позади позиции валялся распотрошенный деревянный ящик. Она бросилась к нему и схватила один из маслянистых снарядов. «Господи!», – едва не воскликнула девушка. Смертоносная железка весила килограммов двадцать – почти половину веса худенького санинструктора. Надрываясь, она дотащила его до пушки.
Старший сержант показала, как вставить снаряд в пушку, затем сказала:
– Отойди! – и дернула за какой-то рычаг. Пушка рявкнула и одновременно с ней неподалеку раздался страшный грохот. Лёля почувствовала, словно кто-то огромный и невидимый с жуткой силой схватил ее тело стальными пальцами, сжал и швырнул от себя, словно тряпичную куклу. Она пролетела несколько метров и, ударившись о землю, потеряла сознание.
Бой между тем завершался. Немецкие танки, разворотив оставшиеся пушки зенитного полка, лезли дальше на восток. За ними, поливая все впереди себя из автоматов и расстреливая из винтовок и пулеметов, крались пехотинцы. Они уже не спешили, потому что знали: даже разорванное в клочья русское орудие может неожиданно выстрелить в упор. Даже пробитый в нескольких местах русский солдат может вдруг подняться и дать очередь из автомата. Все это немцы видели раньше, потому теперь тщательно прочесывали окрестности, и лишь убедившись, что никого в живых не осталось, спешили дальше.
Лёля пришла в себя минут через двадцать после того, как неподалеку от зенитной пушки взорвался танковый снаряд, уничтоживший и само орудие, и его командира – ту девушку, старшего сержанта. Дышать было тяжело, хотелось кашлять, но было очень трудно. Лёля посмотрела на свою грудь: она была вся в крови. С уголка рта стекала горячая тягучая струйка, во рту стоял сильный привкус железа. «Легкое пробито, – поняла Лёля. – Умираю».
Ей в этот момент не было страшно. Ей стало грустно, что она больше не увидит, как мама Маня хлопочет на их маленькой кухонке, и как по дому распространяется невероятно вкусный аромат блинчиков, которые Лёля так любила с клубничным вареньем. Что никогда больше не услышит она, как поет, подшивая что-то из своей одежды, старшая сестра Валя, голос у которой был сильный, чистый. И говорили ей становиться певицей с таким-то дарованием и такой-то внешностью – настоящая русская красавица! – но она стеснялась. Отнекивалась: «На кого я сынишку оставлю?». Было горько Лёле, что никогда не увидит она больше племянника Вовку и не услышит, как он скажет свои первые слова.