Эффект бабочки в СССР
Шрифт:
Полоса — это не колоночка, не столбик. Это полноценная газетная страница. Можете себе представить: какой-то хрен с Полесья заимел себе такую площадку для публикации? И я не мог. Где "Комсомольская правда" — самая популярная газета в Союзе, и где Гера Белозор — тот который придумал штаны и «пишет про всякое говно»? Рядышком. оказывается. Головокружительный успех.
Про гонорары я просто не думал. Наверняка цена за строчку там была не чета нашей, дубровицко-"маяковской". Мог ли я считаться соглашателем и оппортунистом? О, да! Попробуй я написать про едва не утопшего в фонтане идеолуха, или про простые и незатейливые нравы на дальних блокпостах, или про ту же Шаесту — меня бы тут же одёрнули
Про наших парней, про их быт там, в горах и песках Афгана, про их каждодневный и подвиг узнала страна — это было главное! Справедливая там война или нет — пацаны там были наши. Наши — и точка! Значит, лично я, журналист Гера Белозор на своем месте, и любой другой советский человек — на своем, должны были в лепешку расшибиться, чтобы они, эти ребятишки, которые едва-едва вылезли из школьной формы, знали — их никто не бросит и не забудет! Их ждут и в них верят, независимо от того, какое тупое или неправильное решение приняли люди, облеченные властью... Потому что в другой тяжкий момент жизни каждому из нас может потребоваться та же непоколебимая уверенность и ощущение товарищеского плеча каждого из почти трехсот миллионов соотечественников. Здесь, в Союзе, это ощущение пока что не потерялось.
Но до момента, когда в таких же точно пацанов начнут плевать светлоликие соотечественники, а соседи и земляки будут брезговать подать им милостыню, осталось недолго — лет десять-пятнадцать. Или нет.
Я дождался своей очереди к телефону-автомату в аэропорту, достал из кармана бумажку, которую через Валеева передал мне Герилович, и набрал цифры, с усилием проворачивая тугой диск. От трубки пахло табаком, вонючим парфюмом и специями. Ну и амбрэ, однако!
— Алло, доброго дня! Это Гера Белозор. Мне бы с Сазонкиным пересечься.
— Станция Первая Алма-Ата , улица Чехова, двухэтажный дом с портретом Антона Павловича в окне. Не ошибетесь — там самое высокое дерево. Постучите, назовитесь — там можно переночевать, — сказал мужской усталый голос
— Ого как всё таинственно! Как у настоящих шпионов! — не выдержал я.
Доведет меня когда-нибудь язык до Канатчиковой дачи, где, к сожаленью, навязчивый сервис… Или до казенного дома. Хотя — там я уже бывал и мне не понравилось.
— Тьфу на вас, Белозор, там мой дядя вообще-то живет, я вас может пожалел, а вы... — голос откровенно обиделся. — Я думал вы интеллигентный человек, а вы паясничаете!
Я даже растерялся.
— Э-э-э... Не, ну тогда извините, правда. Волнуюсь, чушь несу. Давайте тогда так: может вашему дяде купить что-то? Ну там, из продуктов, или домой что-нибудь? Я просто очень много ем, и вообще — не самый удобный постоялец.
Голос ощутимо подобрел:
— Да, зайдите в гастроном, это будет нелишним. Ну и, честно говоря одеяло можете прикупить, если найдете подходящее. Потом захотите — оставите в подарок, захотите — с собой заберете. А Валентину Васильевичу я скажу, что вы прибыли, м завтра за вами сам заеду, после торжественной части встретимся с ним. А дядю моего зовут Хаджун Кимович.
Из корейцев, скорее всего… Тогда, он, наверное, Ким Ха Джун на самом деле? Но кого это волнует, верно?
— А вас-то как звать?
— Гена,— интересно, а как это будет по-корейски?
— Очень приятно, Гена, всего хорошего.
Я сунул трубку в держатель и еще секунды три стоял и тупил, пытаясь понять — что же это такое было? Какой-то Гена, какой-то корейский дядя...
Наверное, нагнетать не стоило: про меня не забыли — это хорошо. Переночевать есть где — тоже замечательно. Что Сазонкин готов встретиться — просто
Роились в моей голове смутные воспоминания о их размолвке с Брежневым во время юбилейных торжеств, но одновременно с этим я хорошо помнил — Петр Миронович во время Олимпиады находился подле генсека, рука об руку — на трибунах, и учитывая скорый уход на пенсию председателя Совета министров СССР Косыгина много домыслов вокруг всего этого витало, и много слухов.
Сам-то батька Петр никогда себя в оппозицию дорогому Леониду Ильичу не ставил, хотя приписывали ему это и здесь, в Союзе, и там — за бугром. Например, в 1976 году во время поездки Машерова в составе официальной делегации во Францию, парижская газета «Comba» опубликовала статью «Главный оппозиционер режиму Брежнева Пётр Машеров в Париже». Так или иначе, Петр Миронович на всевозможных съездах и собраниях лил елей в сторону бровастого многажды героя Советского Союза и разливался соловьем в похвальбах так обильно, что умным и въедливым людям начинало казаться, что хитрый партизан просто издевается, доводя до абсурда процветающие в Кремле лесть и низкопоклонство.
Пока я думал всё это, такси везло меня куда-то по алматинским дебрям. Водитель был абсолютно русский человек — рябоватый, шатенистый, курносый. Вообще — русских тут было очень много. Русских в широком смысле этого слова: на азиатский взгляд жители Ленинграда, Бреста и Полтавы были одинаково русскими. По ощущениям — что-то типа Большого, Малого и Среднего Жуза у казахов. И мнение по этому поводу, например, белорусов, никого тут не волновало. Точно так же, как самих белорусов не волновало, что, к примеру, в Грузинской ССР помимо очевидно автономных осетин и абхазов, вообще-то, проживали мегрелы, аджарцы, турки-месхетинцы и еще много всех тех, кого неискушенный славянский взгляд определял как грузин. И тем более, полешуков не волновали какие-то там жузы... Вот такой интернационализм по-советски.
— Приехали! — сказал таксист. — Дальше машина не поедет.
— Это почему это? Счетчик крутит — чего бы не ехать? Надо — я приплачу...
— Приплатит он. Сказал — такси дальше не едет. Выходите! — шофер был настроен решительно.
Чего это он? Ну да, райончик не самый фешенебельный, но и панику разводить вроде как не с чего было: ну, скверик, ну — сталинки двухэтажные.
— А это точно — улица Чехова? — переспросил я, выбравшись наружу и собираясь закрыть дверь.
— Точно! Туда пойдешь — Первую Алма-Ату найдешь. Сюда пойдешь — Ипподром найдешь, только идти очень долго будешь. А деревьев тут полно, сам разбирайся, какое из них самое высокое. Турист!
— А гастроном?.. — ответом мне был лишь визг покрышек.
И чего это он? Ненормальный таксист какой-то. Хотя, может он в туалет захотел резко, или вообще — агент рептилоидов, кто знает? Чужая душа — потемки!
Нагруженный стеганным одеялом из верблюжьей шерсти, купленным с рук у крикливой смуглой женщины, а еще — собственным рюкзаком и авоськой с продуктами из гастронома, я брел по улице Чехова в поисках портрета Антона Павловича. Местные городские пейзажи вполне могли бы напомнить Дубровицу — если бы не снежные шапки гор на горизонте, обилие черноволосых прохожих с характерным разрезом глаз — и окна. Окна двухэтажных "сталинок" были стрельчатыми! Это просто насквозь выбивалось из шаблона, и никак не могло сойти, например, за заводской район моего родного города... Скорее — за иллюстрацию к «Тысяче и одной ночи».