Эффект Сюзан
Шрифт:
Под фотографией надпись: «The Great Danish Family»[1].
Дети со скрипками — это мои дети. Женщина в профессорской шапочке — это я. Мужчина за роялем — Лабан Свендсен, мой муж. Это на собственной семье не могли сфокусироваться мои глаза.
— Ваш муж уехал в Гоа с дочерью махараджи. Семнадцати лет. За ним охотится вся мафия южной Индии. Как вам тут условия?
— Лучше не бывает. Тридцать женщин на пятнадцати квадратных метрах. Дырка в полу вместо туалета. Бочка с дождевой водой и миска риса на всех раз в день.
— Мы можем обеспечить вас лекарствами. Можем задержать девочку. Мы делаем все от нас зависящее, чтобы освободить мальчика. Возможно, нам удастся найти вашего мужа раньше, чем до него доберется мафия. Мы надеемся, что через неделю вы все вернетесь в Данию.
Он собирается совершить какие-то ведические чудеса. Устранить хаос, царящий в индийском прецедентном праве. Обойти договоры об экстрадиции, найти человека, затерявшегося на бескрайних просторах Индостана. И все же главный вопрос не в том, сможет ли он все это сделать, а в том, зачем ему это нужно.
Исчезающе малая часть населения Дании, которая еще не получила свой срок, полагает, что тюрьмы — это такие тихие убежища, обитатели которых подавлены угрызениями совести и предаются самобичеванию. Это представление ошибочно. Тюрьмы шумят, как клетки с хищниками во время кормления. Но в этой комнате для свиданий стены такой толщины, что не пропускают никакие высокочастотные колебания. Здесь шум — это скорее вибрация, чем звук.
В этой относительной тишине ему следовало бы уже встать и уйти. Но нет. Что-то непонятное ему самому удерживает его.
— Вы обвиняетесь в покушении на убийство голыми руками. Человека, рост которого, если судить по полицейскому протоколу, метр девяносто, атлетически сложенного, как греческий герой. Как это можно объяснить?
Его недоумение вполне понятно. Я и сама изумлена. Если мне удастся вернуть то, чего стоили последние несколько месяцев, я буду счастлива, если преодолею отметку в пятьдесят пять килограммов.
Но его просчет в том, что он не может скрыть своего любопытства.
— Казино сообщило полиции, что вы пытались купить фишки, пообещав им взамен его органы.
— Это была шутка.
— Сотрудники казино вас не поняли. И тот человек тоже.
Тут он внезапно осознает, что теряет контроль над ситуацией. Что еще чуть-чуть, и он приоткроет мне самого себя. На какую-то секунду потрясение от неожиданно обнаруженной в себе слабости читается на его лице. Затем он встает.
Здесь, в почетной резиденции, спустя две недели, он еще не полностью отошел от потрясения. Но он не из тех, кто совершает одну и ту же ошибку дважды. Поэтому на сей раз он позаботился о том, чтобы между ним и мною оказалась кровать больной.
В руке он держит картонную папку. И тот же номер «Time», который показывал мне в тюрьме.
Изголовье кровати Андреа Финк придвинуто к стеклянной стене. За ней привезенные с других континентов деревья и кусты, покрытые десятисантиметровым слоем грязного подтаявшего снега, вместе с нами недоумевают, что же их занесло в Данию в такое время года. Где-то в парке слышны детские голоса. Ее лицо просветляется. Может быть, это внуки, может быть, она собрала всю свою семью здесь, у финишной черты.
И тут я чувствую, что мои дети где-то рядом.
Это иррациональное чувство, а не реакция на физически измеримый стимул. Я встаю, тащусь на своих костылях к широкой двойной двери и распахиваю ее.
Тит и Харальд, близнецы, их я ощущаю в первую очередь. Но на них я не сразу обращаю взгляд. В первую очередь я смотрю на человека, сидевшего на фотографии за роялем, Лабана Свендсена, моего мужа, отца детей.
Насчет его имени на протяжении многих лет высказывались самые разные предположения. Я получила объяснение из первых рук. Его мать однажды сказала мне, что выбрала это имя, поскольку он с рождения был ужасно похож на барочного ангела, и материнский инстинкт подсказал ей, что следует как можно раньше вставить ему в колеса маленькую, аккуратную палочку[2].
Он до сих пор выглядит как ангел. Но сейчас ему уже сорок пять. И за ним охотилась индийская мафия.
Я с удовлетворением вижу, что это оставило на нем отпечаток. И с сожалением констатирую, что отпечаток этот недостаточно глубок.
Смотрю я в первую очередь на него, потому что между нами существует давняя договоренность. Еще до рождения Тит и Харальда мы с ним понимали, что рискуем с головой погрузиться в детей. Поэтому мы договорились о некоторых правилах. Которые действуют и сейчас, когда семья находится в процессе распада. Первое из этих правил гласит: если мы встречаемся в присутствии детей, то мы, взрослые, сначала уделяем внимание друг другу.
В далеком прошлом при встрече были поцелуи и объятия. Теперь — задумчивые взгляды, обещающие вечные обиды и бесчисленные санкции.
Близнецы стоят, прислонившись к роялю. Но в руках у них нет скрипок. И скрипки — не единственное, что они утратили с тех пор, как мы позировали для «Time». Какой-то ореол невинности, который, по мнению некоторых, присутствует на фотографии, также исчез.
Они бегут ко мне, я падаю на колени, мы встречаемся посередине комнаты и прижимаемся друг к другу.
Это только на первый взгляд кажется воссоединением. На самом деле я их давным-давно потеряла.
Может быть, еще при родах. Которые были короткими и тяжелыми. Врач хотел дать мне какое-то обезболивающее, я, видимо, так резко ему ответила, что во время обхода сорок восемь часов спустя он был все еще бледен. Но мне хотелось прочувствовать все.
Когда я приложила близнецов к груди, пузырь, в котором мы жили во время беременности, лопнул. С момента рождения дети уже начинают отдаляться от своих родителей. Они тянутся к соску. Но где-то в глубине своей нервной системы они уже изо всех сил рвутся уехать из дома.