Эффект Сюзан
Шрифт:
Но мы пытались. И одной из загадок, которую мы разгадали, стал вопрос о том, как ужиться четырем законченным индивидуалистам, каждый из которых по натуре затворник, в одном доме.
Вот, например, кухня и гостиная представляют собой одно большое помещение. Ни разу не поссорившись, мы пришли к соглашению о мебели, о рояле и о белых стенах. И договорились, что никаких картин на стенах не будет, мы повесим тут только фотографию Андреа Финк.
— Я рада вас видеть.
Это Тит нарушила молчание.
Некоторые посчитали бы это обнадеживающим началом. Но не мы. С детского сада
— Меня забрала женщина в полицейской форме. Ее звали Ирене. И провожала меня до самолета. Она сказала, что Харальду грозит восемьдесят лет. Маме — двадцать пять. Потому что этот человек — один из известных актеров Болливуда. Думаю, важно, чтобы мы огляделись вокруг. Перестали думать о том, какой семьей мы были прежде, а подумали о том, какой семьей стали. Даже не заметив этого. Мама интересуется молодыми мужчинами.
— Ему было двадцать пять, — говорю я.
— Ты могла бы быть его матерью.
Я молчу. В строго биологическом смысле она права.
— Отец интересуется молодыми девушками. Харальд хочет денег. А я…
Мы затаили дыхание.
— Я хочу дом у моря. Шесть верховых лошадей. И прислугу, которая будет делать уборку в доме.
Мы выдохнули. С уважением. Мало кто из шестнадцатилетних девушек осмеливается заглянуть так глубоко внутрь себя.
Я поднимаю тесто из миски для замеса. На весах я отмерила муку с точностью до сотых долей грамма. Не многие домохозяйки могут со мной сравниться. Вода и механическое воздействие сформировали эластичные пентиновые цепи.
Столешница у нас из кориана, камня, который был измельчен и затем склеен, строение материала — это снова решение коана, невозможной задачи, физического парадокса: союз мрамора, пластика и фарфора.
Край столешницы закругленный. Я спускаю с края тесто, чтобы оно растянулось до толщины бумажного листа. Мы, физики-экспериментаторы, не держим перед глазами формул, мы ощущаем их пальцами.
— Мама, а во что ты там играла?
Я не отвечаю.
Все трое смотрят на стену позади меня, на фотографию Андреа Финк.
3
Двадцать пять лет прошло с тех пор, как я впервые встретилась лицом к лицу с Андреа Финк.
Случилось это в Большой аудитории Института Х. К. Эрстеда. Она редко бывала в Дании, и еще реже читала лекции; аудитория вмещает восемьсот человек, пришло две тысячи, слушатели стояли во всех проходах.
Она говорила о геометрии Римана. Закончив лекцию, она мгновенно исчезла, словно растворилась в воздухе. Позже я узнала, что уходит она, чтобы избежать полчищ желающих вручить ей письмо, пожать руки и поцеловать край плаща. Или оторвать пуговицу, чтобы осталось хоть что-то осязаемое на память.
Никто не мог заставить себя выйти из аудитории, хотя Андреа Финк и исчезла. Никто из слушателей не хотел уходить домой.
Через три четверти часа все разошлись. Но я осталась. Одна в пустой аудитории. И вдруг она снова возникла у доски.
Акустика в этой аудитории такова, что два человека, сидящие на любом расстоянии друг от друга, всегда могли вести разговор даже шепотом. Она говорила приглушенным голосом, но ее прекрасно было слышно там, где я сидела, на заднем ряду.
— Это ведь вы написали мне. Я прочитала ваше письмо. И вашу работу. Очень интересно. Но извините. Я не беру студентов.
Она подошла ко мне.
— Я обратила особенное внимание на то место, где вы пишете, что самое большое счастье для вас — это осознание того, что существуют законы природы. Неплохое заявление для восемнадцати лет. И я задала себе вопрос: а, может быть, девушка, которая такое пишет, просто невротичка? Это так?
Она подошла ближе. Она говорила так, будто речь шла вовсе не обо мне.
— Вы чувствуете свое тело. Я это всегда замечаю. Более глубокое понимание никогда не приходит только из мозга. Имеете представление о математике и физике. Хорошо выглядите. Так в чем же проблема?
— Мужчины.
В своем письме к ней я ничего не писала об этих проблемах.
— Что не так с мужчинами?
— Они хрустящие. Как яблоки. Мне трудно оставить их в покое. После этого наступает хаос.
Она села на стул напротив меня.
— Чего вы хотите?
— Я хочу всерьез заниматься физикой. Университет — это дошкольное учреждение, зал ожидания. Я не хочу сидеть в зале ожидания. Я хочу попасть внутрь. Вы находитесь внутри. Я чувствую это. Чувствую это с тех пор, как впервые прочитала ваши статьи. Когда мне было двенадцать, мне показали периодическую систему. Я все сразу поняла. Это была самая счастливая минута в моей жизни. Я поняла, что существуют законы природы. Которые уравновешивают хаос. Я не хочу понимать физику извне. Вы можете помочь войти в нее.
Она накрыла мою руку своей. Тогда я впервые почувствовала то прикосновение, без которого, как я со временем поняла, она не могла говорить с человеком. Оно было не то чтобы дружеским — она изучала меня. И ее пальцы пытались сориентироваться в моей системе.
— Вы пишете, что увлечены теорией групповых полей. Что у вас есть личный опыт. Что вы имеете в виду?
— Я вызываю искренность.
— Что это значит?
— Когда я жду автобус, проходит всего несколько минут, и мужчина, стоящий передо мной в очереди, рассказывает мне о болезни своей жены. В автобусе женщина, сидящая рядом со мной, рассказывает мне о том, как она любит свою собаку. Мальчики, которые выходят на одной остановке со мной, сначала рассказывают мне о том, как они расстроены, что их не взяли в команду высшей лиги. А потом о девушках, в которых влюблены.
Она расстегнула рукав моей рубашки, закатала его, повернула мою руку. Провела пальцами по шрамам.
— Мне всегда хотелось иметь дочь, — сказала она.
Как только она это сказала, она замерла. Это были какие-то совершенно неуместные слова. Как и мой ответ.
— Мне всегда хотелось иметь мать.
Люди, которые сталкиваются с этим впервые, обычно бывают потрясены. Но не она. Потрясение было незначительным. И за ним скрывалось сильное любопытство.
— Это были не мои слова, — сказала она. — И не я закатала вам рукав. Это что-то внутри меня. Отчасти чужое.