Ефрейтор Сизов и его товарищи
Шрифт:
Тот, что со шрамом, молча наблюдал за этой возней.
— Мирные переговоры, как вижу, ни к чему не привели. Так… и шрам на его лице побагровел. — Думаешь в молчанки поиграть? Не выйдет!..
Сизов презрительно отвернулся от него.
— Чего сурно воротишь? Ну, смотри сюда!.. Не хочешь? Калина! Поверни его рыло. Слышишь, Калина, где ты там топчешься? Ах, слюнтяй… Тогда ты, Иван, поверни.
Мельниченко потянулся к лицу, а Леонид неожиданно подался вперед и вцепился зубами в большой палец его левой руки. Мельниченко дернулся и завизжал еще громче и пронзительнее. Побелев от боли и злости, он выхватил из ножен финку, полоснул Сизова по обнаженной груди раз, другой, потом еще и еще…
Иваном Мельниченко двигало сейчас только одно — он хотел убедиться, что все люди трусливы, что смелых на свете нет, что смелость — показуха. Однако убедиться в этом ему не удалось. И потому овладела им такая жестокость и злоба, что даже Меченый отвернулся…
* * *
Петр Мищенко заступил на пост в полночь. Воспаленные от длительного недосыпа глаза смыкались сами собой. Стоило прислониться к стене, как сладкая истома кружила голову, сознание расплывалось, все куда-то проваливалось.
Мищенко знал: на посту сегодня многие. Недалеко от него стоит еще один часовой, а за деревней — усиленные наряды дозорных. Сейчас он в ответе друг за друга, засни один — могут погибнуть все.
Глаза уже свыклись с темнотой. Различимы стали очертания предметов. Вон куст у обочины дороги, а это колодезный журавль между хатами…
Моросил дождь. Мелкие капли монотонно барабанили по плащ-накидке, убаюкивали. Мищенко понял, что сейчас он способен лишь бороться с дремотой, а не службу нести, потому решительно дернул шнурок, скрепляющий концы плащ-накидки, и подставил лицо освежающим дождинкам. Но дремота не отступала. Солдат приблизился к окну и стукнул три раза в стекло, подавая дежурному условный знак. Тут же на крыльцо вышел младший сержант Еременко.
— Что случилось?
— Спать сильно хочется.
— Замену просишь?
— Кем заменить-то? Все недосыпают, не один я… У хозяйки мешок с подсолнухами на печке греется. Принеси горстки две. Не разорится.
Еременко задумался:
— …Ну шут с тобой, возьму грех на душу, — решился он и исчез в сенях.
По опыту Мищенко знал, что единственное спасение от дремоты — дать нагрузку зубам и скулам. Расшевелятся они, и сон как рукой снимет.
Появился Еременко.
— На, держи, — сказал он и пересыпал из своих карманов в карманы шинели часового шуршащие семечки. — Лузгай, да шелуху не расплевывай во все стороны. В карман прячь. Не дай бог, хозяйка заметит и шум поднимет. Взгреют меня.
— Не боись. Я не дурень.
Мищенко притаился у дерева, осторожно лузгая семечки. Сон понемногу отступил. Лучше стали слышать уши и веки полегчали, стряхнув свинцовые гирьки. Легкий ветерок шевелил подсохшую за неделю солнечных дней прошлогоднюю листву, и дождинки мягко падали на нее, на пилотку, на ворот шинели и скатывались под гимнастерку, холодя шею. Солдат прошелся взад и вперед под деревом — собственные шаги заглушали окружающие звуки. «На месте стоять сподручнее. Слышимость лучше», — решил часовой.
В коридоре раздались шаги. Появился младший сержант Еременко.
— Как дела, Петро?
— Порядок, товарищ младший сержант.
— Порядок? Это хорошо. Значит, помогли семечки?
— Да еще как!
И снова Мищенко остался наедине с обманчивой тишиной, где каждый шорох заставляет вскидывать взведенный автомат.
Усилился ветер. Дождить перестало. В черноте ночи, на дороге, Мищенко уловил неясное движение. Прислушался. Похоже — осторожные шаги человека. Солдат притаился за стволом дерева. Шаги приближались. Вот Мищенко уже видел неясный силуэт крадущегося человека. Двадцать метров, пятнадцать…
— Стой, кто идет!
— Я иду. К вам, — испуганно забормотал мужчина.
— Ложись! — приказал Мищенко.
Темная фигура словно растаяла, слилась с землей.
— Мне командира вашего бачить треба, — бубнил лежащий. Рядом с часовым оказался неусыпный Еременко в накинутой на плечи шинели, но с автоматом в руках.
— Где?
— На дороге лежит…
Младший сержант приказал задержанному встать и поднять руки вверх.
Ощупал карманы.
— Пистолет зачем? — спросил он.
— На всякий случай. Жить-то хочется, — не очень уверенно ответил тот.
— Куда шел?
— К вам, к старшему вашему.
— Бандеровец?
— Утикал от них.
— Иди вперед по дороге! — приказал Еременко. А часовому крикнул: — Смотри в оба! К лейтенанту отведу его.
В одном доме с Макеевым ночевал и командир батальона. Оба в считанные минуты оделись и приступили к допросу задержанного.
— Фамилия? — задал традиционный вопрос майор Тулупов.
— Калина я, — с готовностью ответил невысокий худощавый мужчина с воспаленными веками. На правой скуле — небольшая вздутина. Видимо, после флюса. — Бандере служил, а теперь утек от них.
— Давно утек-то?
— Ночью этой. Уснули они, а я и утек.
— Служишь давно?
— Месяц, чуть больше по лесам ховаюсь.
— Добровольно или заставили?
— Да как сказать, товарищ офицер… и то, и се, — сокрушенно покрутил головой Калина.
— Это как понять?
— Вначале добровольно в лес ушел, воевать не хотелось, а потом на них наткнулся. Ружье дали, сказали, за самостийную батьковщину бороться будешь, а не будешь — прикончим, как собаку.
Офицеры переглянулись.
— В нападениях на советских солдат участие принимал?
— Ни. Мне ружье без мушки досталось.
— Винтовка, наверное?
— Ага, она.
— А пистолет где взял?
— У Меченого. Уснул он, а я вытащил — и теку.
— Кто такой Меченый? — спросил лейтенант Макеев.
— Сотенный наш. Прозвище у него такое. Он один за всех главарей теперь остался. Остальных энкэвэдэвцы на той неделе укокошили.
— Какой он из себя?
— Зверь. Лютый зверина.
— По обличию какой?