Ефрейтор Сизов и его товарищи
Шрифт:
— Ну и что?
— Как что? Думаю, расколотый пенек специально в землю вставлен.
— Любопытно! — сержант обошел вокруг пенька, стараясь рассмотреть через расщелину: есть там что или нет. — Интересно! Кто шел от тебя справа?
— Сизов.
— Ефрейтор Сизов! — окликнул сержант.
— Я.
— Передайте по цепи, лейтенанта просят прийти на левый фланг.
— Лейтенанта на левый фланг, лейтенанта на левый фланг, — полушепотом понеслось по цепи.
Вскоре появился Трапезников. Узнав, зачем его вызвали, распорядился:
— Передайте по цепи: движение прекратить, всем стоять на своих местах.
От бойца к бойцу полетела новая команда.
— Не заминировано? — придирчиво ощупывая и осматривая пенек, интересовался офицер.
— Нет, — твердо уверил Кудинов. — Я бы давно на воздух взлетел. Видите, как он вдавлен.
— Тогда вынимайте, да осторожнее.
Сержант с ефрейтором быстро извлекли половинки дерева, и открылась яма. В глубине желтело. Алексеев лег на землю, сунул туда руку и, напрягаясь, с трудом вытаскивал что-то.
— Мешок, — сказал он. — Тяжелый, черт.
— Я помогу, — опускаясь рядом, вызвался Кудинов.
Вдвоем они вытащили из тайника один мешок, по завязь набитый чем-то, потом — другой.
— Кажется, все, — очищая землю ладонь о ладонь, сказал сержант Алексеев.
— Я осмотрю, — ефрейтор Кудинов спустился в яму, вырытую в рост человека, ощупал дно и стенки и сказал:
— Больше ничего нет.
Развязали бечевку. Сверху лежала пишущая машинка.
— Все ясно. Остальное досмотрим на месте, — обрадовался Трапезников. — Товарищ сержант, быстренько прочешите березняк и возвращайтесь к оврагу. Кто из бойцов поблизости стоит?
— Ефрейтор Сизов.
— Со мной останутся он и Кудинов.
…Лицо начальника заставы, когда ему доложили о находке, просияло, хотя он еще не знал о том, насколько ценны документы, попавшие в руки пограничников.
В полдень солнце расщедрилось. Вынырнув из облаков, оно выплыло в синий разлив неба и ласково пригревало солдатские спины. Земля словно дышала. Казалось, из невидимых пор ее выходили теплые, невесомые, незаметные для глаза струйки. И поле, отдохнув за зиму, готовилось принять в себя семена, чтобы потом отблагодарить людей добрым урожаем. Но людям пока было не до земли. Они, рассерженные, с руками, огрубевшими от дыма и оружия, топтали ее подкованными сапогами и ботинками, ранили свинцом и сталью.
Николай Мищенко вырыл ячейку между двумя березками неподалеку от оврага. Здесь, по предположению начальника заставы, должны пройти бандиты, если им не удастся вырваться из полукольца пограничников, прочесывающих местность. Предположение было основано на реальном расчете. Овраг далеко врезался в поле, разделяющее два лесных массива. Вот почему Макеев рассредоточил отделение автоматчиков на этом участке.
Солдаты быстро окопались и замаскировались, как следует. Вокруг ячеек они воткнули березовые ветки.
Вдыхая бодрящий воздух, Мищенко старательно разминал пальцами ком земли. Крестьянским нутром парень чувствовал, что скоро поле подойдет и наступит время пахоты и сева — время больших крестьянских надежд и мечтаний. Именно весна оживит природу, даст растениям благодатные соки, именно она, по сути дела, скажет, быть урожаю или нет, на полную мощь поработают комбайны и жатки или так, в полнагрузки.
Недавняя стычка с бандеровцами погасила раздражение, вызванное перепалкой с рыжебородым. Но на душе остался горьковатый осадок. Солдата больно укололи слова хуторянина о «москалях», о «колхозпах». Больно потому, что русские, которых он знал раньше и с которыми служит сейчас, отличные парни. Никто так не верен дружбе, как они, никому так не противна националистическая чепуха, как им. Его даже ни разу хохлом не назвали. А «колхозпи»? Чем они плохи? Конечно, в колхозах и он разбирается не ахти как. Мальчишкой был, несмышленышем. Но им, хлопцам, тогда радостно было легкой стайкой бегать в ночное, на покосы, к зреющим хлебам, где отцы их сообща работали. Радостно. Глядя на детей, улыбались и отцы. Его, Николая, отец никогда со злостью не говорил о колхозе. Были — как не быть — разговоры о непорядках, об обидах. Но колхоз — большое хозяйство. Все до мелочей не предусмотришь. Потому-то, может быть, и запомнились отцовские слова: «Работаешь хорошо — и ты хорош, а если лодырничаешь — лодырем и прослывешь. Человек, он как на ладони виден. И земли у всех поровну… На дармочка не разгуляешься». А он, тот хуторянин, разве счастливее отца его? Богаче, факт. Но счастливее — вряд ли.
Более полугода служит Мищенко в армии. Вскоре после освобождения Черниговщины от фашистов ему вручили повестку. Вместе с товарищами в задрипанном пиджачке с белой холщевой сумкой за плечами (за что его и таких же, как он, ребят солдаты прозвали беломешочниками) пришел Мищенко в пограничный полк. Николаю хотелось скорее влиться в солдатскую семью, чтобы не было недоверия, которое помимо воли иногда проскальзывало у однополчан, уже знающих, почем фунт солдатского лиха, к нему, девятнадцатилетнему, почти три года проторчавшему на оккупированной территории. Не будешь же каждому доказывать, что имел связь с партизанами, что едва избежал угона в Германию, что ненавидишь фашистов всеми фибрами. Потому-то с первых дней служил ревностно, в короткий срок овладел автоматом, прошел курсы снайперов. И когда в феврале из пограничных частей посылали снайперов на передовую, Мищенко попросился первым. И не зря. Десять фрицев ухлопал он за неполный месяц и вернулся на заставу с медалью «За отвагу». Теперь он чувствовал себя полноправным членом солдатской семьи.
…От ячейки к ячейке шепотом передали: «Идут. Пятеро».
«Значит, — вспомнил Мищенко, — вступает в силу первый вариант: малочисленную группу пленить». Он снял предохранитель, потянул затвор на себя, поставив автомат на боевой взвод. Напряг слух. Тихо. Значит, ступают мягко, по-кошачьи. Неожиданно, хотя ждали минут десять, над бровкой оврага показалось заросшее лицо, глянуло по сторонам. Ничего подозрительного. Человек привстал на колени, осмотрелся еще раз и дал знак рукой — путь свободен. Следом появились и остальные. Высокий широкоплечий человек в полушубке с ручным пулеметом на плече замыкал шествие. Когда по свободному коридору бандеровцы, озираясь, отошли от оврага метров десять, сержант Алексеев громко крикнул: «Руки вверх! Бросай оружие!». Шедшие замерли от неожиданности, руки сами собой потянулись вверх. Лишь замыкающий попятился назад и резко вскинул пулемет. Мищенко, не мешкая, нажал на спусковой крючок, и пулеметчик грузно осел на землю. Из укрытия вышел командир отделения. Вместе с Кудиновым обыскали задержанных, связали им руки и, забрав винтовки и пулемет, увели в заросли.
Через полчаса подошли бойцы соседней заставы. Вместе с ними шел и командир батальона.
— Как дела? — хрипло спросил майор.
— Четверых пленили, один убит, — отрапортовал сержант.
Будто предчувствуя, что комбат выйдет к оврагу, начальник заставы, придерживая на боку кобуру пистолета, бежал сюда.
— А на других участках?
— Тихо, товарищ майор, — доложил подоспевший лейтенант Макеев.
— Не богато, друзья человечества.
— Не скажите, товарищ майор, у нас еще кое-что имеется, — улыбался начальник заставы, рассказывая о тайнике и о его содержимом.
— Молодцы. Кто обнаружил?
— Ефрейтор Кудинов.
— Представьте к награде. Всем остальным, кто принимал участие в операции, я объявляю благодарность.
Солдаты с любопытством рассматривали пленных. Бандеровцы сбились в кучу, исподлобья глядели на пограничников. При каждом вопросе переглядывались друг с другом и молчали. Вид у них был плачевный. Одежда оборванная, лица заросли многодневной щетиной. Выделялся лишь один. Он был чисто, до синевы на скулах, выбрит. На худощавой фигуре ладно сидела кожаная куртка, серые, немецкого покроя брюки были заправлены в хромовые сапоги. Густая шапка черных вьющихся волос. Кудинов внимательно наблюдал за этим «щеголем». Что-то знакомое виделось ему в облике пленного. Волосы, карие глаза, прямой нос, волевой, чуть выпирающий подбородок. Встречались? Но где? И вдруг вспомнил. Подталкиваемый догадкой, в которую даже не хотел верить, подошел к пленному и, глядя в упор, спросил: