Ефрейтор Сизов и его товарищи
Шрифт:
— Что хмуришься, хозяин, гостей в хату не зовешь? — весело спросил солдат Мищенко, и румяное лицо его расплылось в улыбке.
— Ни-и, я не хмурюсь. Хотя незваные гости… — и не договорив, послюнявил бумагу, хитро поглядывая на любопытного солдата.
— Хуже татарина, хочешь сказать? — придирался Мищенко.
— Ни. Татары чем не людины? Як и мы, а може, и краше. — Хозяин хутора прикурил, щелкнув зажигалкой, и, выпуская из ноздрей дым, независимо смотрел на розовощекого солдата, как бы спрашивая: «Что, выкусил?».
Лейтенант Трапезников не стал терять время даром.
— Бандеровцы приходили? — прямо спросил он.
— А кто они такие? — с искренним удивлением задал встречный вопрос хозяин хутора.
В разговор встрял расторопный Мищенко:
— Хитришь, батя. Скажешь, и не бачил их, бандитов?
— Бандитов? Да разве здесь есть бандиты? — переспросил бородач. — У нас народ смирный. Вот те крест! — И он решительным и размашистым жестом перекрестился.
— Ты потолкуй с ним, а мы осмотрим хутор, — сказал Трапезников и направился к дому. Но на полпути остановился и вновь обратился к хозяину: — В доме кто?
— Старая.
— Сыны?..
— А сыновья где? — спросил лейтенант.
Рыжебородый замялся, вопрос застал его врасплох: откуда офицеру известно, что у него сыновья, а не дочери? Он не мог сообразить сразу, что вопрос этот самый обычный: в таких ситуациях военных больше интересуют парни, а не девчата, а потому хозяину потребовалось время, чтобы справиться с растерянностью.
— Сыны в армии. Где-то воюют с самого начала… — сказал он наконец и отвел глаза.
— Где-то? — Трапезников звякнул щеколдой недавно отремонтированной двери, вошел в сенцы. За ним последовали солдаты.
Хозяин понял, что «незваные гости» заметили его заминку, увидели, что он растерялся, услышав несложный вопрос, что к этому вопросу надо было бы подготовиться заранее. Ведь он-то знал, что сыновья его ни в какой армии не воюют. Один из них — младший — в начале войны пропал где-то на востоке, сопровождая общественный скот, а другой бродит с бандеровцами в здешних лесах, уверенный, как и его отец, что сумеет навредить Советской власти.
— Кто-нибудь приходит к тебе ночевать? — спросил хозяина Мищенко.
— Дурней себя шукаешь? — прищурился тот. — Я сам по себе… Никто мне не нужен.
— А про самостийников слыхал? — не сдавался Мищенко.
— Самостийники — народ что надо. За независимую Украину воюют, — ответил хуторянин с хрипотцой в голосе.
— От кого независимую-то? С немцами заодно, да? От москалей, от Советов, от колхозпив.
— Немцев я не знаю. Не бачил их. У меня на хуторе ни разу не были, стало быть, и худого не сробили.
— Тебе не сробили, так мне сробили. Пол-Украины сожгли! — вспылил Мищенко.
— Значит, было за что. До мени они и пальцем не притронулись, — хозяин бросил погасшую цигарку на землю.
— Ну знаешь, батя, ты говорить-то говори, да не заговаривайся. А то…
— Што, а то? Убьешь? — ехидно улыбался рыжебородый, почувствовав, что они поменялись ролями. Теперь злится солдат, бессильно сверкая глазами. Хозяин знал, что его никто и пальцем не посмеет тронуть. В Советах за это по голове не гладят. А разговор идет с глазу на глаз. Кто подтвердит?
Мищенко словно уловил эти мысли, еще больше покраснел, отступил на шаг и зло процедил сквозь зубы:
— Живи, сволочь, пока.
Пограничники осмотрели дом и пристройки. Лейтенант проверил щупом чуть ли не каждый метр земли.
— Зря стараешься, — сказал хозяин. — У меня все на виду.
— Богато живешь, отец. Две лошади, три коровы. Молодняка полный двор. И как только управляешься? — сказал лейтенант.
— А на чердаке, у дымохода, копченых окороков пуда три, — глотнув слюну, проокал Белов.
— У нас все так живут, — ухмыльнулся бородач.
— Врешь, не все. Были не в одном селеньи, не в одном доме. У всех — куча детей да одни штаны на двоих, — заметил Мищенко.
— Ты голытьбу за людей считаешь? Лодыри они. Потому и пуза голая. Я роблю от зари до зари и не управлюсь никак…
— Работники помогают? — не то шутя, не то серьезно спросил Сизов.
Рыжебородый не ответил на вопрос и, зло сплюнув, ушел в хату.
— Куркуль. Чистейшей воды. И бандеровец наверняка. Брать его надо! — горячился Мищенко.
— Что куркуль — верно. А брать его не можем. Улик нет, — заключил лейтенант.
Пограничники решили вернуться кратчайшим путем. К оврагу вдоль мелколесья прилегла неглубокая заросшая канава. Вдоль нее и шли пограничники.
Василий Кудинов задумался и немного приотстал. Ему вспомнились строки из последнего письма, полученного из дома. «Твоя Анька вышла замуж за Жаркова Женьку. Он — старший лейтенант. После излечения в госпитале неделю гостил дома». И все. Неделя потребовалась, чтобы Аня влюбилась. Его Аня, которая, как казалось ему, так верна была.
В первые дни Кудинов лишился покоя, а потом смирился и старался больше не думать о девушке, но помимо воли в памяти вырисовывались ее лицо, прическа под артистку Любовь Орлову, синий берет набекрень.
«Фу ты! Опять двадцать пять, — сердился Василий, — свет клином на ней сошелся, что ли? Я ведь тоже могу…»
Однажды под вечер Кудинов возвращался из штаба батальона. Встретил медсестру. По привычке, что ли, или любопытства ради он проверил документы. Они были в порядке.
— До госпиталя десять километров и ни одной машины, — пожаловалась девушка.
— Ничего не попишешь. Здесь не большак.
— А мне что делать? Через полчаса стемнеет.
— Верно. Впрочем, Катя, у меня есть предложение…