Египет
Шрифт:
Но тысячи людей вокруг пыхтели, задыхались, шли, ползли. Стыдно было думать о возвращении. Беспокойное все-таки человек существо! Нет чтобы спать себе спокойно сейчас дома и видеть все то же самое в предрассветном сне. Зачем и мне, и всем им вокруг это понадобилось? Почему так много людей любит путешествовать? Наверное, потому, что в путешествиях встречаешься с новыми людьми и общаешься с ними так недолго, что не успеваешь разочароваться в них. В результате появляется вера, что хороших людей на свете больше, но они все путешествуют. Плохих меньше, но они лучше объединены. И живут в городах. К тому же в путешествиях у людей проявляется все самое хорошее, что в них есть. Это же проявляется и в себе самом. То есть путешествия придают уверенности в
Честно говоря, я уже не верил, что когда-нибудь это мучение-восхождение закончится. Казалось, вершина, как горизонт, отодвигается от меня, дразнит, издевается надо мной с каждым моим вроде бы победным шагом. Хотелось, как в жизни, бросить это все. Болели суставы, ныли мышцы, жаловался на свою участь мозг и просился обратно в отель, в постель, под одеяло.
Но сзади подпирала толпа. Дышали в спину, как в метро. Подталкивали сопением. Невозможно было остановиться. Как на демонстрации. За спиной чувствовались колонны людей. На обочину уже нельзя было сойти, потому что обочины не было. Были горы и пропасть. Прямо за мной карабкался в поднебесье старый японец, лет шестидесяти-восьмидесяти. Трудно по японцам определить, сколько им лет. Одно я мог сказать точно - он был хромой и с палкой. Но хромал так ловко и быстро, что было стыдно уступить ему дорогу, пропустить вперед себя. На час с лишним он стал моей совестью. Он буквально гнал меня своей палкой, заставляя переводить дыхание на ходу. Где он так научился хромать по горам? Может, тренировался по утрам на своей Фудзияме? Он заставлял меня, чтобы выдержать этот темп, напевать про себя песню Высоцкого: "И можно свернуть, обрыв обогнуть, но мы выбираем трудный путь, опасный, как военная тропа".
Уже несколько раз мне казалось, что мы на вершине. Но за очередной скалой начинался очередной подъем. Снова тропа уходила куда-то вверх, впрочем, даже тропой это назвать было нельзя. Очень хотелось домой. Так обычно думается о доме, когда едешь рано-рано утром на работу в автобусе. И даже представляешь, какую бы ты выбрал сейчас позу под одеялом: растянулся или свернулся калачиком. И тогда ненавидишь все вокруг: и автобус, и работу, и эту космическую темноту за окнами автобуса.
Но мы выбираем трудный путь!
Неожиданно вместе с японцем-погонялой мы буквально вынырнули с почти отвесной тропы на самую макушку горы. Наверное, такое же ощущение было у Садко, когда он поднялся на поверхность со дна морского. Небо было очень близко. Звезды висели на созвездиях-ветках, как спелые яблоки. От фонариков, звезд и кое-где светильников над всё теми же арабскими сувенирными лавками с бусами вершина казалась освещенной, правда, скуповато. От количества людей в полутемноте она напоминала дискотеку, в которой вот-вот заиграет музыка.
Жизнь кипела, а значит, арабы торговали. Они даже здесь открыли свои лавки. Не лень им было ради своей копеечной прибыли забраться в такую высь. Собранные где-то из досок, где-то из фанерных ящиков, их лавки напоминали будки наших пенсионеров на садово-огородных участках в три сотки. Чайные и закусочные больше походили на спортивные раздевалки, в которых пахло потом, снятыми башмаками и перетренировавшимися спортсменами, восстанавливающими мягкими напитками потерянную жидкость.
Но все это было такой мелочью по сравнению с тем счастьем, которое испытывал каждый взошедший. Успел! Добрался! Если б я поглядел на себя в зеркало, я бы сказал, что у меня было выражение лица бухгалтера, у которого сошелся годовой отчет. Даже в арабских лавках было что-то в этот момент романтическое. Сидеть на фанерном ящике и попивать чаек среди мировой туристической толпы в скупом свете арабской волшебной лампы Алладина. Арабы, и те казались после такого восхождения удивительно симпатичными. И непонятно было, как евреи не могут с ними договориться и за что так на них обиделись. Сели бы вот так вместе на фанерный ящик, попили чайку и договорились. Правда, для того, чтобы так сесть, надо предварительно
Однако было очень холодно. Минус три-четыре градуса. Дул ветер. А что, собственно, ему еще было делать ночью в горах? Только дуть. Вот он и дул. Он очень по-своему радовался общению с многотысячной толпой. Несмотря на взятые с собой теплые вещи, я купил у араба два полосатых матрасика размером с прикроватные коврики, чтобы закутать в них и верхнюю и нижнюю половины туловища. После чего стал искать место, как ищут в театре, когда билеты проданы, а места на них не пронумерованы. Дело оказалось непростым. Самые умные забрались сюда уже с вечера. Заняли первые ряды партера, амфитеатра, сидели на выступах и в пещерах, как в правительственных ложах. Мне досталось не самое плохое место в первом ряду галерки. Место стоячее. Один шаг - и попадал в бездну. Галерка была на самой макушке горы, плоской, с темным силуэтом одинокой католической часовенки. Видимо, именно на этом месте Моисей и проходил курсы повышения квалификации.
Чтобы матрасы держались на мне крепко, я обвязал один из них вокруг себя купленной у арабов веревкой. Другой матрас держал от ветра кульком на голове. Мне жалко было, что никто из этой темной бездны не может сейчас меня сфотографировать.
Люди все прибывали и прибывали. Начинался переаншлаг. Если бы вход на гору был платный, то там, внизу, должны были уже спрашивать лишний билетик. Странно, как местные арабы до этого еще не додумались?
Кого тут только не было! Немцы восстанавливали потерянную жидкость, естественно, пивом. Уставшие итальянцы отряхивали от грязи свою модную одежду. Причем делали это впервые в жизни молча. Японцы фотографировались на фоне взошедшей Венеры. Они были уверены, что уж их японская сверхвспышка добьет и до Венеры.
Мне, как всегда, повезло. За спиной послышалась русская речь. Скорее говорок русско-украинский. Черновцы или Харьков. По этому говорку в любой точке мира можно безошибочно узнать наших эмигрантов. Он почему-то появляется только, когда они от нас уезжают. Лично я ни в России, ни в Советском Союзе, ни на Украине никогда не слышал такого акцента, который больше всего подходит для комедий или для пьес, поставленных по Шолом-Алейхему в оперетте.
– Ну что, Сара, будем молиться на рассвете?
– спросил мужской, сильно грассирующий голос, как будто всю жизнь отрабатывал скороговорки на "р".
Сара не ответила.
Второй, не менее шолом-алейхемовский мужской голос, начал рассказывать подробности из жизни Моисея.
– Откуда ты все это знаешь?
– спросил первый.
– Я вчера прочитал это на сайте Моисея, - ответил второй, не подозревая, что говорит это все через матрас на ухо мне и практически тем самым навсегда попадает в мировую историю.
Они стали обсуждать Моисея, иудаизм, выкрестов и Арафата одновременно. Наконец тот, который говорил обо всем увереннее остальных, заявил, что по последним данным Арафат - в прошлом еврей-десантник, он был заслан на Ближний Восток Комитетом Государственной Безопасности СССР, но, когда прыгнул с парашютом с самолета, промахнулся, попал в Палестину. Чтобы его не опознали, надел на голову полотенце и с тех пор косит под араба. И сам уже поверил в то, что он араб, потому что арабом теперь ему значительно выгоднее быть, чем евреем.
Но вот небо начало светлеть, и на горе стали проявляться люди, как проявляются в темной комнатке фотографа цветные фотографии. Многие, оказалось, пришли в своих народных костюмах. Негры-христиане в белых одеяниях, экскурсия из Латинской Америки - словно с бразильского маскарада, человек тридцать японцев. Одеты одинаково в теплые оранжевые жилеты. Напоминают издали наших шпалоукладчиц. Они заняли целый выступ и держали перед собой ноты, словно собирались вот-вот запеть, но ждали сигнала. Стали проявляться постепенно и цепи гор, которые ветер волнами гнал к нам из-за горизонта. Начиналась предрассветная увертюра цветов. Даже в шуме ветра слышалась ее музыка.